Новая Вавилонская башня. Частина 1
Новая Вавилонская башня. Частина 2
Еще одним необходимым предварительным условием восприятия реальности духовных сущностей и абсолютной реальности наших переживаний является такой жизненный ритм, который предусматривает периоды безмолвия и одиночества. Какими измученными и опустошенными чувствуем мы себя в те дни, когда слишком много говорим или слишком мало размышляем. Как я уже отмечал в другой книге ("Преображение во Христе"), наша жизнь подлинна и реальна только в том случае, если в ней есть место созерцанию и раздумьям. Без размышлений о собственной жизни, без этого "возвращения к самому себе", которое предполагает выход из сферы обыденного к смыслу нашего существования in conspectu Dei, мы остаемся на периферии подлинного потока жизни и важные события и происшествия не становятся для нас настоящей реальностью. Они проходят перед нами, как на экране телевизора. Мы не в состоянии усвоить их смысл, они не объемлют нас в своей реальности, они скатываются с нас, как вода с тела, намазанного жиром.
Молчание и памятование – помимо их важности в других отношениях – являются, таким образом, необходимыми условиями восприятия реальности духовных сущностей, воплощенных в тех или иных ситуациях и событиях. Репортерская установка – это антитеза созерцательному жизненному ритму. Это беспорядочные метания от одного события к другому, это характерная атмосфера – шумная, совершенно бездумная, в которой без разбору хватается самое сокровенное и швыряется в беспокойный, беспорядочный мир.
С этим подходом, десубстанциализирующим реальность высоких ценностей, тесно связано и непонимание смысла и назначения форм. Больше не признается классическая функция внешней формы как выражение частной и общественной жизни. Пример этого назначения внешней формы мы находим в литургии. Расположение монахов в хоре, жесты священника во время Святой мессы, коленопреклонение, скрещение или простирание рук – все это выразительно свидетельствует о важности и внутреннем значении внешней формы.
Аналогичным образом и в мирской жизни внешние формы играют большую роль. В прежние времена в полной мере понимали значимость и глубокий смысл форм, которые принимало человеческое поведение: эти формы мы видим в одежде, в бесчисленных обычаях частной и общественной жизни, в государственных церемониях. В наши дни прагматическая установка по отношению к духовным сущностям влечет за собой пренебрежение к внешним формам. Они воспринимаются как пустые и нелепые условности, как архаичные облачения, совершенно неуместные в наше время. От них стремятся полностью избавиться. Лишь изредка они служат в качестве маскарада или сценических аксессуаров.
Понимание значения и ценности форм исчезает по двум причинам. Во-первых, это обусловлено тем, что, как упомянуто было выше, действительность лишают ее духовного содержания, ее качественного богатства и особенно ее квалитативных ценностей. Форма как таковая свойственна духовному и качественному в его отличии от неструктурированного, потенциального, хаотического. Чем отчетливее выражена форма объекта, чем определеннее его внешность, тем богаче он качественно. Это свойство формы как таковой относится и к внешним формам вещей, ситуаций, жизни в целом. Когда чувства, ситуации, функции находят свое адекватное выражение в видимых формах, человеческое "пространство", в котором разворачивается наша жизнь, делается качественно богаче, многообразнее, потому что в этом случае более ощутимо проявляется и глубже переживается реальность духовных сущностей. Чем больше уступает развитая внешняя форма скучному единообразию или потворству своим хаотическим желаниям, тем меньше проявляется реальность духовных сущностей и тем меньше она защищает нас своей независимой объективностью.
Другая причина исчезновения чувства формы заключается в том, что современный человек не осознает своей роли в качестве тварного существа. Имеет место глубокая связь между значением внешней формы и той ролью, что Бог предназначил человеку на стадии земного существования. Внутренние формы нашей жизни in status viae (в переходном периоде), предполагающие habitare secum (работу над собой) и противостоящие всем видам потакания своим слабостям, требуют соответствующих внешних форм.
Двойное значение внешних форм становится ясным во время открытой встречи человека с Богом, как это имеет место в литургии: это гармоническое единство внутренней жизни, продиктованной нам Божьей волей, и нашего собственного поведения.
* * *
В современном отношении к жизни мы встречаемся с поразительным парадоксом: с одной стороны, человек отвергает свою тварность, отказывается подчиниться Богу и делает себя абсолютным центром вселенной; с другой стороны, человек больше не считает себя господином творения, каким он является согласно Писанию. Вселенная рассматривается в свете достижений современной науки, и в соответствии с научной картиной мира человек представляет собой лишь высокоразвитое животное, затерянное в невообразимом космосе и населяющее одну из маленьких второстепенных планет. С одной стороны, человека считают сверхсуществом с неограниченными возможностями развития, способным все более и более подчинять себе природу, способным превратить эту "юдоль слез" в земной рай и даже, быть может, продлевать до бесконечности свою жизнь. С другой стороны, отрицается духовная природа человека, его способность к объективному познанию, его свободная воля. Его жизнь понимается как результат физиологических процессов: любовь и счастье определяются секрецией желез.
С точки зрения здравого смысла, два этих подхода взаимопротиворечивы, но и тот и другой в конечном счете имеют отправным пунктом одну и ту же перверсию.
Когда отрицается существование горнего мира, когда отрицается реальность всех духовных сущностей, имеющих благодатный характер, когда человек не признает Божественного провидения, когда, напротив, он считает свою жизнь побочным продуктом физиологических процессов, – тогда попытка все более расширять сферу своего контроля и изменить с помощью естественных наук свою жизнь и условия своего существования на земле является утопией, объяснимой с психологической точки зрения. Но это трагическая утопия, поскольку в результате слепоты к реальности духовных объектов и ко всему таинственному, в результате десубстанциализации вселенной исчезает сама возможность счастья уже на этой земле. Сведение многообразия мира к плоской материалистической картине, с одной стороны, и, с другой – к серии субъективных впечатлений обрекает человека на безысходную скуку, лишает человеческое существование света, красок, наполненности.
Понять настоящее господство человека во вселенной может лишь тот, кто твердо стоит на позиции religio, кто постигает полную объективность реальности духовных сущностей, отражающих абсолютную реальность горнего мира, который наполняет наши души тоской и так много нам обещает, – понять это верховное положение человека может лишь тот, кто горит желанием служить Богу. Только он может постигнуть органическую, полную смысла структуру Космоса и свою роль в ней, указанную Богом: "Служить Богу – значит господствовать" (Евхаристия, Молебен о мире).
По нашему мнению, было бы большой ошибкой считать эту перверсию современного человека язычеством. Конечно, языческий античный мир еще не обладал четким понятием Бога, Творения и еще в меньшей степени он понимал необходимость Божественного искупления. Язычник-грек или римлянин относились к жизни как творению de facto, сознавая свою полную зависимость от факторов, которыми они не могли управлять. Они как раз и жили в совершенном согласии с позицией religio. В платоновском "Федоне" Сократ говорит, рассуждая о самоубийце: "И все же я думаю, что боги – наши покровители, и мы, люди, являемся их собственностью". А платоновский идеал счастья – это экстаз, такое состояние, когда человек возвышается над собой по внушению того, что значительнее, чем он сам. Язычник не разделял ни предрассудка современного человека по поводу неограниченного безостановочного прогресса, ни его идеала освобождения от всех обязательств и уз и контроля за всем по своему собственному усмотрению. Он благоговел и сознавал свою зависимость от того, что выше его. Древним было знакомо ощущение реальности духовного содержания многих высоких ценностей, они слышали "песнь" вещей, обладающих ценностью. Мы должны понимать, что подлинное язычество невозможно в рамках современной цивилизации. "Весну" человечества невозможно вернуть. Отношение к жизни, имевшее место до Христа, больше не существует. Отступник коренным образом отличается от язычника. В наш век высокоразвитой техники нет питательной среды для язычества. Современный человек, знакомый с достижениями цивилизации, не способен усвоить наивную племенную религию или естественную религию древних с их высокой культурой. Только во Христе может современный человек вновь приобщиться к подлинной жизни тварного существа, преисполненного religio. Более низкий статус естественной установки язычника уже недоступен ему. Взрослый человек не в состоянии снова обрести естественное простодушие и невинность ребенка: для того чтобы, согласно слову Божьему, стать ребенком, он должен переродиться во Христе, и благодаря этому перерождению будет достигнуто несравненно большее, нежели естественная детская простота.
Даже относительной подлинности и основательности человеческого существования, подобных тем, что были свойственны язычникам, сегодня можно достигнуть только per eminentiam – на несравненно более высоком уровне: их можно обрести только во Христе и через Христа. Само собой разумеется, что миросозерцанию язычника также недостает осознания необходимости спасения. Каждому человеку, независимо от его естественной установки, угрожает дисгармония и роковой разрыв с миром, и своей вечной цели он в состоянии достигнуть только с помощью Христа. Тем не менее в рамках самой естественной установки существуют различные степени перверсии.
* * *
Если считать отрицание нашей тварности опасной тенденцией в современном западном мире, то коллективистская форма этой болезни уже является ужасающей реальностью в Советской России и в зависимых от нее государствах. Здесь отрицание тварности возведено в систему. Государство присваивает себе роль Бога и относится к своим гражданам как к безличным созданиям.
Следует различать тоталитаризм вообще, вытекающий из земного мессианства, и марксистско-материалистический тип тоталитарного государства, который представлен в Советской России. Или, другими словами, мы должны отличать тоталитаризм как формальный принцип от специфической материальной цели, которую стремится осуществить тоталитарное государство в конкретном случае. В марксистской Советской России эта цель воплощена в некоем злокозненном идоле, сущностью которого является ненависть к Христу и последовательный антиперсонализм. Советская Россия, таким образом, воплощает собой бунт против Бога как в результате того, что она является тоталитарным государством, так и постольку, поскольку это связано с ее специфическим этосом. В нашем контексте мы прежде всего обратим внимание на тоталитарность как таковую.
Коллективистская или институционалистская установка, в отличие от индивидуалистской, характеризуется верой ее приверженцев в то, что государственные законы могут установить рай на земле, что хорошие законы и конституция облагодетельствуют человечество, установив абсолютную справедливость и гармонию. Преображение личности в таком случае становится ненужным. Государство должно взять на себя заботу обо всем: оно само должно принуждать к тому, что по своему существу является плодом человеческого милосердия, благородства, смирения, – то есть это должно быть внешнее принуждение. Опять мы сталкиваемся с иллюзией, что человек не нуждается в спасении, что он может сделать жизнь справедливой, гармоничной и счастливой собственными средствами. Но, в отличие от индивидуалиста, коллективист полагается на вмешательство государства. Он заменяет религиозные и моральные обязательства, взывающие к его свободной воле, на законы, навязываемые государством. Хотя корни того и другого мировоззрения одни и те же, коллективизм несравненно опаснее. В последнем случае автоматизация и деперсонализация жизни – это не заблуждение личности. Ей больше не предоставляется никакого выбора. Все это насильственно и жестоко навязывается ей. У человека нет ни малейшей возможности противостоять этому.
Тоталитарное государство – а если оно призвано заменить собой провидение, то у него нет иного выбора, как быть таковым – не оставляет места свободному развитию подлинно личной жизни. Оно контролирует все стороны существования: семейную жизнь человека, его культурные потребности, степень и характер его образования, оно даже вводит в определенные рамки его способности. Оно всячески стремится не допустить проявления милосердия, великодушия, жертвенного порыва. Монах по собственной воле отказывается от права владеть собственностью: св. Франциск все раздавал бедным. Коммунистическое государство насильно лишает всех собственности – за исключением небольшой группы партийных функционеров. Оно последовательно уничтожает всякую возможность проявления великодушия и щедрости. Совершенно очевидно, что в таком земном "рае" не существует ни непредвиденной удачи, ни неудачи; в нем не остается места неожиданности, живому биению истинной человеческой жизни. Вместо скуки, упомянутой нами ранее, мы имеем здесь тоскливую, безнадежную жизнь, отмеченную печатью страха и отчаянья. Вот уж действительно, любая попытка создать земной рай без Христа, без свободного сотрудничества людей заканчивается созданием гестаповского или энкавэдэшного государства.
Корень зла здесь – отказ признать нашу тварность – тот же самый, что и в индивидуализме, но теперь индивидуальную сущность заменяет коллективное. Коллективное отвергает всякую связь с Богом и его законом. Оно претендует на тот же самый суверенитет, что и личность в индивидуалистическом обществе. Достижения этого коллективного столь же пусты, и, хотя они навязываются личности силой, им не хватает достоинства и полноты того, что выше и значительнее чисто человеческого.
Reductio ad absurdum самодостаточности человека очевидно. Человек, который желает быть абсолютным хозяином своей судьбы, который отказывается слушаться Бога и считает себя способным создать собственными силами государство совершенной гармонии без Христа, – такой человек превращает этот мир в ад, делает себя рабом и заканчивает крайним антиперсонализмом. Мы опять хотим процитировать о. де Любака, который пишет, анализируя позитивизм Конта: "...обосновывая свое священство, он устанавливает самую суровую и одновременно самую несправедливую из всех интеллектуальных тираний".
Наш настоящий кризис заключается не в необходимости выбора между индивидуалистским и коллективистским путями развития, в равной мере отвергающими нашу тварность и представляющими собой последовательный атеизм. Это выбор между подлинной человеческой жизнью в смысле humanisme integral (целостного гуманизма), с одной стороны, и секуляризованной установкой человека, живущего иллюзией своей абсолютной самостоятельности – с другой. Это выбор между миром без Христа и миром, который искупил Христос и в котором ко всему относятся в свете Христовом.
В подлинной человеческой жизни, которая проходит под знаком нашей тварности, свобода человека понимается как возможность полного раскрытия его индивидуальности и следования Богу, Его закону, зову истинных ценностей. Настоящая человеческая жизнь преисполнена religio, сознанием того, что "Он сотворил нас, и мы – Его" (Пс. 99, 3).
Это жизнь, связанная обязательствами, жизнь, преисполненная сознания того, что любая вещь, обладающая подлинной ценностью, требует адекватного ответа и что причиной такого ответа не может быть наше самовольное желание, – это жизнь, в которой мы с благодарностью принимаем Божьи дары, сознавая обязательства, сопряженные с каждым истинным даром: наш долг – оценить его, защитить и приносить жертвы во имя его сохранения.
Вести настоящую человеческую жизнь – значит понять, что в основе нашего существования лежит не произвольная игра настроений, не самодостаточная полнота, а свободное и разумное распоряжение естественными и сверхъестественными дарами, полученными от Бога, великий диалог с независимой от нас реальностью, преодоление нашего собственного ограниченного существа, приобщение к бесконечному Божественному многообразию.
Истинная жизнь означает также признание нашей абсолютной зависимости от Бога – это жизнь, полная естественных опасностей, неуверенности и жертв, в которой мы должны полагаться на провидение, а не на наши силы и имманентный прогресс человечества. Это жизнь, в которой высшее блаженство и успех является даром Божьим, как бы ни были велики наши собственные усилия в достижении их. Как говорит апостол Павел: "Я посадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог" (1 Кор. 3, 6). Это жизнь, преисполненная осознания: "В Твоей руке дни мои" (Пс. 30, 16). А что касается взаимоотношений человека и государства, это означает осознание границ применения государственных законов.
Конечно, католическое отношение к жизни – это не пиетизм и не квиетизм, не безразличие к res publica (к общественным делам) и лишь исключительный интерес к нашим душам. Христос должен быть господином и в общественной сфере: земной лик должен нести на себе Христову печать – не только в наших душах, но и в структуре государства и его законов. Однако Христос должен быть запечатлен в государстве лишь в той мере, в какой христианский дух живет в его отдельных гражданах и через них сообщается государству. Условием совершенства государства является милосердие его граждан, но, и это необходимо подчеркнуть, их свободные и великодушные порывы – не только необходимая предпосылка для того, чтобы общественная жизнь была преисполнена Христовым духом, – они и сами по себе ценней и значительней любого совершенного закона или установления.
Таким образом, христианин ожидает решительных изменений в жизни не от законов совершенного государства, а от преображения личности. Ясно понимая назначение государства и отличая те реалии, которые по самой своей природе должны регулироваться государством и гарантом которых служит его авторитет, от реалий, привносимых в жизнь только свободными усилиями человека, христианин настаивает на неотъемлемых правах личности и борется со всей возможной энергией против любой тоталитарной концепции.
И совершенно нелепо утверждать, что демократические страны не имеют права бороться с тоталитаризмом, и объявлять это борьбой за достоинство человека только потому, что мы находим в этих странах зародыши индивидуалистического эгоцентризма. Несмотря на то, что и в демократических странах существуют тенденции к отрицанию нашей тварности, конфликт между демократией и тоталитаризмом объективно является борьбой за то, чтобы уберечь мир от принудительного отказа от тварности и от насильственной замены в нем religio на рабское подчинение обожествленному, демоническому государству.
Великой целью этой борьбы является гарантирование человеку свободы выбора. Это справедливая борьба, и ставкой в ней является также сохранение тех сил, которые дадут возможность воевать за Христово дело чисто духовными средствами.
Угрозе со стороны Советской России, которая, кроме ужаса тоталитаризма, воплощает в себе и абсолютный материализм и крайнее антихристианство, должна быть противопоставлена военная сила и полная готовность. Но при всей актуальности нашей задачи по предотвращению этого худшего из порабощении человечества и при ясном понимании великой и возвышенной миссии, возложенной на Соединенные Штаты, – миссии по спасению мира от этой страшной опасности, – мы не должны забывать, что окончательный выбор человечества на том распутье, на котором оно стоит сегодня, подразумевает больше, чем победу над коммунизмом. Он подразумевает отказ от преувеличенного взгляда на наше земное существование и преодоление попытки отвергнуть нашу тварность. Он подразумевает полное преображение во Христе.
