Новая Вавилонская башня. Частина 1
Новая Вавилонская башня. Частина 2
Новая Вавилонская башня. Частина 3
Глубокие изменения, явившиеся следствием Второго Ватиканского собора, были серьезно ограничены тем обстоятельством, что его документы ясно подтверждают традиционную веру и миссию церкви. С целью обойти эту трудность была придумана следующая аргументация.
Второй Ватиканский собор в действительности был только началом, первым шагом на пути эволюции церкви, призванной преобразить все стороны веры и практической жизни христиан. Поэтому, хотя постановления Собора по большей части все еще проникнуты старым духом, это означает всего лишь необходимую уступку, которую были вынуждены сделать прогрессивные силы для того, чтобы обеспечить себе большинство голосов по некоторым вопросам. Эти традиционные заявления не должны вводить нас в заблуждение относительно истинных настроений в Церкви и подлинного духа Второго Ватиканского собора, а именно относительно движения в сторону модернизации всех сторон жизни Церкви. А это означает модификацию, трансформацию и, возможно, отказ от догматической веры прошлого.
Это положение можно было услышать два года назад в среде "передовых" богословов, таких как Грегори Баум. А сегодня оно еще более распространено. Оно оказалось в центре внимания на "конгрессе, посвященном богословию Второго Ватиканского собора" и состоявшемся в Торонто в августе прошлого [1966] года.
Эта аргументация грешит странным противоречием. С одной стороны, считается, что Второй Ватиканский собор признан всеми католиками как авторитетный голос Церкви ("прогрессивные деятели" также выступают его апологетами); с другой стороны, заявляется, что значение Второго Ватиканского собора полностью сводится к тому, как его интерпретируют "передовые силы" Церкви. Церковное догматическое постановление гласит, что отцы Собора стремились строго согласовывать свои действия с решениями прежних церковных соборов. Но прогрессивные богословы, профессора и журналисты утверждают, что слова отцов не следует понимать буквально, что Собор на самом деле знаменовал начало отхода от традиции, первую фазу модернизации самой христианской веры. Таким образом, когда внимание некоторых мирян, священников и прелатов обращают на то, что какие-то высказывания или религиозная практика противоречат ясно выраженному мнению Собора, они отвечают, что цитируемые выдержки представляют собой пережиток прошлого, несовместимый с прогрессивными устремлениями Собора, а поэтому их следует игнорировать: устаревшие воззрения постепенно преодолеваются.
Но правоверный христианин может спросить: откуда у этих людей право ставить себя выше Собора всякий раз, когда они находят это удобным? Неужели они думают, что только они действуют по внушению Святого Духа и поэтому могут позволить себе исправлять постановления Собора? Удивительно, почему отцы Собора не приложили постскриптум к его документам, в котором бы признавались, что в действительности не вкладывали в написанные слова того смысла, который можно вычитать из них, и что существует другой – эзотерический, тайный, "подлинный" – смысл, доступный только отдельным людям, которые призваны проникнуть в него и поведать его миру; а затем можно было бы представить список этих избранных, непосредственно вдохновленных Святым Духом.
Один из главных способов раскрытия "подлинного смысла" Собора состоит в том, что на первый план в качестве ключа к правильному пониманию его работы – т. е. "того направления, в котором развивается Церковь" – выдвигаются неудачные и опасные речи, произнесенные на нем. Все, что противоречило этому "направлению", "эволюции", является лишь временным и несущественным компромиссом с "консерваторами": в конце концов, для любых фундаментальных изменений требуется время. Но мы опять вправе спросить: на каком основании эти люди считают ортодоксальность официальных документов, которые подтверждают учение Церкви, изложенное на предыдущих соборах, незначительной уступкой и провозглашают чуть ли не гласом Святого Духа прогрессивные идеи, выраженные в речах отдельных прелатов? Не должны ли мы скорее усмотреть вмешательство Святого Духа в том факте, что эти пустые, пресные, вполне "передовые" речи не идут ни в какое сравнение с официальными постановлениями, подтверждающими единство Церкви на протяжении столетий и проникнутыми подлинным католическим духом?
Где как не в защите depositum Catholicae fidei (наследия католической веры) от компромиссов с ересью видеть заботливое вмешательство Святого Духа? На предыдущих соборах произносилось много еретических речей. Например, на Никейском соборе заслугой, в первую очередь св. Афанасия, было то, что арианство потерпело поражение: и где как не в том факте, что арианство, поддерживаемое многими участниками Собора и имевшее сильные позиции, все же было в конце концов осуждено, видеть вмешательство Святого Духа? История церковных соборов показывает, что именно в их официальных выводах мы должны искать печать Святого Духа.
После Никейского собора ни один правоверный католик не мог заявить, что это только первый шаг в духовной эволюции, начало пути, который приведет к полному изменению жизни Церкви. И после Первого Ватиканского собора никто, к примеру, не провозглашал, что положение о непогрешимости папы было только "началом", первым из серии шагов, которые должны привести к отмене церковных соборов.
Следует прямо сказать, что те, кто заявляет о своем знании истинного смысла Собора и о своей способности предсказывать будущее, потеряли веру в Церковь как в Божественное установление. Для них она является обычной человеческой организацией и, следовательно, подвержена всем тем влияниям, которые направляют "развитие" и других чисто мирских институтов. Кроме того, они применяют к Церкви гегелевское учение об исторической эволюции. Несмотря на всю свою высокомерную и хвастливую антипатию к догме, они устанавливают собственную догму, а именно эволюцию "мирового духа" в истории, и настаивают, чтобы католический мир принял ее. Церковь неизбежно бы распалась, если бы их предсказания в отношении ее будущего оказались верны: если бы церковная вера могла изменяться с изменением "интеллектуального климата" различных эпох, становиться "современной" всякий раз, когда очередной "современный человек" приходит на смену старому. Ибо церковь, которая была бы способна – сразу или постепенно – усваивать доктрины, противоречащие тому, чему она учила на протяжении почти двух тысяч лет, потеряла бы свою индивидуальность и, вместе с ней, свой авторитет.
Истинно верующего христианина, очевидно, не могла бы интересовать церковь, ставшая чем-то вроде религиозного парламента. В церкви, подверженной гегелевской эволюции (а вместе с тем и эволюции общечеловеческой, исторической), совершенно нет места религиозному авторитету. И однако прогрессивные деятели хотят уверить нас в том, что их церковь будущего обретет действительный авторитет, в котором они отказывают Церкви прошлого. Но единственно подлинным церковным авторитетом может обладать только та Церковь, которая остается неизменна в своей вере и своем предназначении.
Второй Ватиканский собор был "началом" только в том смысле, в каком началом был каждый церковный собор: его целью было возрождение душ в той неизменной вере, которую Христос завещал Своей Церкви для сохранения и распространения. Собор сулит нам не новую церковь, возникающую из старой, а ту же самую, но вечно новую Церковь.
"Постсоборный дух"6
Профессиональные авангардисты от церкви не устают рассказывать нам о "христианской вере в постсоборную эпоху" – об изменениях, которые вызывает к жизни "постсоборный дух" (Postconciliar Spirit). За этими неопределенными лозунгами скрывается тенденция к замене непогрешимого церковного авторитета и не подверженной изменениям веры на нечто иное, нечто "новое". Я вспоминаю известную программу немецкой национал-социалистской партии: в семнадцатом параграфе ее говорится, что партия принимает христианство в той мере, в какой оно соответствует "нордическому характеру". В последнем случае также боговдохновенное учение Церкви считается подчиненным в высшей степени расплывчатой и, кроме того, чисто естественной норме.
Но разве выражение "постсоборный дух" не относится к "духу Второго Ватиканского собора" и поэтому разве оно не является точным по форме и христианским по сути? Однако даже если бы его смысл и был таков, его используют с целью противопоставить Второй Ватиканский собор ("дух" его постановлений), как образцовый, предыдущим соборам, и в первую очередь собору в Тренте. Но позвольте спросить: если один из соборов отменяет все остальные как устаревшие, несоответствующие духу времени, то откуда берется уверенность, что Святой Дух почиет именно на этом соборе, а не на других? Прежде всего, если бы даже тот или иной собор заблуждался в своих догматических постановлениях, нет никаких оснований считать, что следующий будет менее подвержен заблуждениям. Но, конечно, любое догматическое противоречие несовместимо с непогрешимым авторитетом Церкви. Поэтому любые предположения о том, что Второй Ватиканский собор в каком-либо смысле отменил догматические определения предыдущих соборов, подвергают сомнению божественное происхождение и неизменную непогрешимость католической веры.
Более того, Второй Ватиканский собор не делал догматических определений; цель его была строго пастырская. И он провозгласил expressis verbis (внятно, отчетливо) преемственную связь своих постановлений с теми, что были приняты на прошлых соборах. Таким образом, никто не имеет легитимного права противопоставлять "дух Второго Ватиканского собора" духу предыдущих соборов.
Его Святейшество дал ясный ответ тем, кто хочет рассматривать Второй Ватиканский собор в качестве начала подлинного христианского откровения, в качестве новой нормы, с которой следует сравнивать постановления предыдущих соборов: "Постановления Собора не представляют собой целостного, последовательного католического вероучения. Вероучение, как известно, гораздо более обширно, и оно не подвергается сомнению и не меняется в своих существенных чертах Собором" (Обращение папы Павла VI, 12 января 1966 года).
Но совершенно очевидно, что пропагандисты "постсоборного духа" и не отождествляют его с духом постановлений Второго Ватиканского собора. Сами выражения "постсоборный дух", "постсоборная церковь", т. е. дух и церковь после Собора, ясно говорят о том, что здесь имеется в виду совершенно другое. Это не раз откровенно признавалось, например, на конгрессе в Торонто, где Ватиканский собор рассматривался некоторыми докладчиками только как начало, а не как полное выражение "постсоборного духа". На самом деле, как мы уже говорили, это удобное расплывчатое понятие не основано на непогрешимом авторитете Церкви. Напротив, это продукт ментальности, питаемой историческим релятивизмом и находящейся на службе у вымышленного создания – "современного человека".
Кроме того, выражение "постсоборный дух" не может точно обозначать положение дел в Церкви после Второго Ватиканского собора по той причине, что в современной церкви представлены различные противоречащие друг другу течения, а не какая-нибудь одна тенденция, объединяющая всех католиков. Следовательно, мы не можем говорить о "постсоборном духе" в том смысле, в каком можно говорить о "посттридентском умонастроении". Собор в Тренте своими точными и выразительными постановлениями духовно объединил церковных иерархов, священнослужителей и всех верующих: его печать лежит на той эпохе, которую мы сегодня называем контрреформацией.
Если мы желаем в точности знать, в чем состоит новый модернизм, называющий себя "постсоборным духом", нам следует лишь обратиться к многочисленным предостережениям Его Святейшества. Вот некоторые из них: "Новые взгляды в экзегетике и богословии, часто заимствованные из смелых, но ложных светских философий, прокладывают себе путь в католическое вероучение. Под предлогом приспосабливания религиозной мысли к современному мировоззрению игнорируется руководящий авторитет церковного вероучения, основные богословские положения трактуются с позиций историзма... а прихожанам навязывается так называемый "постсоборный образ мыслей"" (из Апостольской проповеди от 22 февраля 1967 года).
"Некоторые сыны Церкви желают христианства недогматического, компромиссного... Какое отношение к Собору может иметь эта усталость от католичества?" (Обращение от 27 июля 1966 года).
На совершенную неправомерность противопоставления Второго Ватиканского собора прежним соборам нигде не указано с такой ясностью, как в заметках папы о его миссионерской поездке в Турцию. Говоря о предыдущих соборах, он пишет: "Таким образом, они снабдили христианство основополагающим учением, используя человеческую мысль – как это делали в прошлом апостолы – для исследования богословской действительности и для придания религиозному языку его первых недвусмысленных и не подлежащих изменениям выражений. Это показывает современным людям... что определения, провозглашенные на соборах, остаются и должны оставаться неизменными как в отношении их содержания, так и в отношении их формулировок" (30 июля 1967 года).
Если мы изучим речи и писания глашатаев "постсоборного духа", то обнаружим, что подлинным содержанием этого духа является желание соответствовать "современности", "веку научно-технического прогресса", "человеку эпохи" (и, несомненно, эта новая норма настолько же специфична для одной-единственной эпохи, насколько национал-социалистический "характер нордической расы" был специфичен для одного-единственного народа).
Эту "модернизацию" Церкви представляют как попытку углубить христианское откровение, очистить наследие католической веры от "мифологических элементов". Но делая предполагаемую ментальность нашей эпохи критерием веры, ее адепты всего лишь заменяют вечную веру недолговечными и часто противоречащими друг другу лозунгами. Модные теории, которые у всех на устах, – это обычно не более чем изощренные предрассудки. Принимая их в качестве нормы, для того чтобы "углубить" христианское учение, сторонники "постсоборного духа" уподобляются тому, кто поручает волкам заботиться об овцах.
Возможно, наиболее характерной чертой "постсоборного духа" является полная свобода в обсуждении религиозных вопросов, неуемное желание пересматривать догматы, вместо того чтобы принять наследие католической веры, в целости сохраненное Церковью. Но когда его сторонники заявляют, что Церковь следует приспособить к умонастроениям нашей эпохи, они имеют в виду удовлетворение всех претензий, которые высказываются в адрес Церкви не только протестантскими конфессиями, но также и "миром". Самым горячим желанием наших прогрессивных деятелей является, по-видимому, желание оправдать надежды этого мира. Но такая позиция ни в коем случае не может быть следствием жажды правды: она, скорее, является результатом низкопоклонства перед миром, страха перед осуждением с его стороны; она результат того, что выбор сделан в пользу современных взглядов, а не непререкаемого церковного авторитета.
Нелепость всех этих искажений веры особенно видна на примере тех, кто претендует на углубление истины, одновременно заявляя, что не существует никакой "статической истины". Такая противоречивая позиция, основанная на радикальном историческом релятивизме, сделала бы (если бы только ее можно было принимать всерьез) все поиски истины бессмысленными, апелляцию к ней – пустым жестом, а веру и религию – совершенно лишенными значения.
Конечно, неизменный характер Церкви – это неприличие в глазах мира. Но католики должны подтверждать эту неизменность как знак ее сверхъестественного происхождения: "Вот она, первозданная форма древней Церкви, – она возникает сразу, она свежа и могуча, как будто никогда и не приостанавливала своего роста. Она та же самая, какой была три века назад, до того как появились существующие ныне религии; вы знаете, что она – та же самая; ее обвиняют в том, что она не меняется; время и пространство не властны над нею, потому что ее источник находится там, где нет ни времени, ни пространства, потому что она пришла от престола беспредельного, вечного Бога" (кардинал Ньюмен, "Перспективы католического миссионера", из "Лекций в смешанных приходах").
Кризис веры или кризис культуры?
За последние месяцы несколько раз говорилось, что великий кризис современной церкви – брожение умов, неортодоксальные суждения, фальсификация церковной традиции – это не кризис веры, а "кризис культуры". Это утверждение обычно сопровождалось мыслью о том, что в наше время от религии требуется приспособление, "адаптация" к радикальным изменениям в культуре.
Но если мы подумаем о контрасте между "новыми взглядами", имеющими хождение среди многих интеллектуалов-католиков, и учением Церкви; если мы вспомним о "новом богословии", которое, например, представляют немецкий иезуит Карл Ранер или доминиканец Эдуард Шильбекс (Schillebeeckx); если мы осознаем всю самонадеянность издательства "Herder & Herder", опубликовавшего – с явным пренебрежением к Ватикану – Голландский катехизис, в котором, например, не упомянуты непорочное зачатие и догмат о вечной каре за грехи; если мы представим себе все оскорбления, которые нанесло нам отрицание католических догматов во множестве книг и статей, написанных католическими священниками и католиками-мирянами, опубликованных католической прессой и с энтузиазмом воспринятых в католических университетах; если мы с сердечным трепетом осознаем, какой ущерб могут нанести вере маленьких детей такие учебники, как серия катехизисов "Word and Worship", где искажаются личность и учение Христа, – если мы обратим внимание на все или хотя бы на любой из этих фактов, мы вынуждены будем заключить: предположение о том, что Церковь стоит перед лицом всего лишь "культурного кризиса", является либо совершенно безответственным принятием желаемого за действительное, либо дьявольской попыткой отвлечь наше внимание от растущего с каждым днем вероотступничества.
Кроме того, само понятие "кризис культуры" весьма расплывчато и двусмысленно. Термин культура, строго говоря, можно отнести ко многим вещам: от художественных и архитектурных стилей до образа жизни и моды в одежде. Так, мы говорим о культурных особенностях, отличающих эпоху барокко от Ренессанса, об отличиях в культуре семнадцатого и восемнадцатого столетий или о более радикальных культурных отличиях восемнадцатого века от девятнадцатого. История демонстрирует беспрерывные перемены в культуре. Поэтому желательно не использовать термин кризис применительно к культурным изменениям, а употреблять его лишь в смысле распада культуры как таковой или исчезновения того конкретного воплощения человеческого духа, которое мы и называем культурой.
Но разве мы не наблюдаем в настоящий момент кризиса культуры? Действительно, происходит значительная культурная ломка (например, явление, описанное Габриэлем Марселем в его "Человеке и массовой культуре" – "Man against Mass Society"). Однако необыкновенный моральный упадок, характерный для нашего общества, растущий аморализм ни в коем случае не может рассматриваться как "кризис культуры".
Вопросы добра и зла, истинного и ложного по своему существу находятся за рамками культуры. То, что мы имеем в виду, когда говорим о безнравственности Каина или о мерзостях, которые творили Гитлер и Сталин, принадлежит к совершенно иной категории, чем критика плохого искусства. Тактическим приемом тех, кто отрицает абсолютную реальность и значимость добра и зла, как раз и является интерпретация этих понятий как простых феноменов культуры.
Конечно, не вызывает сомнений, что ложные философии играют определенную роль в современном кризисе веры. Многие влиятельные католики привержены историческому релятивизму, сциентизму, эволюционизму, материализму, прогрессизму и другим псевдофилософским учениям. Но те, кто заявляет нам, что эти новые философские системы отражают большие изменения в культуре, которые определяют современность и к которым должна адаптироваться Церковь, не только представляют в ложном свете отношение, всегда существовавшее между философией и Церковью (которая не может принять философское учение, отрицающее любую из истин христианского откровения), но и фальсифицируют сущность философии.
Любая философия, достойная называться этим именем, по необходимости претендует на то, чтобы быть истинной: ее целью является открытие истины. Единственным уместным вопросом в отношении той или иной философской системы является следующий: истинна она или ложна? Мировоззрение философа может быть в основе своей верным, но неполным; оно может заключать в себе много ошибок; оно может быть ошибочным по существу, но содержать верные мысли. Но различие между правильными философскими положениями и ошибочными в любом случае не является культурным различием.
Культуры не претендуют на то, чтобы быть истинными; их смысл не в истине. Одна культура может превосходить по красоте другую, может быть более утонченной. Культуры различаются многими аспектами, включая их отношение к разным сторонам жизни. Культуры различаются между собой так же, как языки. В противоположность этому главной темой философии является истина.
Всем культурам свойственны философские споры. Вспомним Сократа и софистов, св. Бернара и Пьера Абеляра, Декарта и его современников, Гегеля и Кьеркегора. Но эти и другие столкновения истины и заблуждения не были проявлениями кризиса культуры. И противоречия между этическим релятивизмом и абсолютизмом, между детерминизмом и индетерминизмом, между материализмом и признанием у человека души не могут быть отнесены к культурным различиям. Хотя культурная ситуация данной эпохи и влияет на проблемы, которые выбирают для исследования философы, однако истинность взглядов того или иного философа ни в малейшей степени не зависит от изменений в культуре. Философская истина не может обесцениваться временем, хотя и может со временем дополняться. За сведением философии к явлению культуры скрывается дискредитация самого понятия истины; именно с позиций исторического релятивизма модернисты всегда пытались атаковать церковные догматы.
Мы ясно увидим увертку, заключающуюся в приписывании современных церковных настроений "культурному кризису", если рассмотрим отношения, существующие между религией и культурой. Культура, представляющая собой богатейшую, творческую объективацию человеческого духа, предполагает, что личность и общество твердо придерживаются истины. Какие бы философские идеи ни разделяли люди, культура для своего успешного прогресса требует уважительного контакта с бытием. Упадок – даже разрушение – культуры, характерные для нашего времени, связаны не с отсутствием таланта, творческого гения. Это, в первую очередь, следствие исчезновения ее необходимой предпосылки: полноценного и подлинного человеческого существования. Этот упадок говорит также о разрушительном воздействии ложных представлений о Космосе, ложных философий. И, наконец, в разрушении современной культуры можно усмотреть закат истинной религии, которая на протяжении почти двух тысяч лет была плодотворной основой западной цивилизации.
Как можно было ожидать, наиболее радикальные из новых церковных модернистов и секуляризаторов не говорят о том, что Церковь столкнулась с кризисом культуры. Они открыто утверждают, что "будущая вера" будет в корне отличаться от традиционного католического вероисповедания. Они не колеблясь заявляют о кризисе самой веры, хотя в их случае это выражение звучит уклончиво. Следовало бы говорить о потере веры, об отступничестве.
Мы имеем три типа католиков, которые преуменьшают опасность проникновения ересей в Церковь, ссылаясь на "кризис культуры".
Во-первых, это те более хитрые секуляризаторы и самозваные прогрессивные деятели, которые избегают открытого конфликта с защитниками ортодоксии. Эти люди думают, что им удастся легче "реформировать" Церковь, преобразовать ее в "современный", секуляризованный институт, если они замаскируют свой отказ от католических догматов. Замыслы деятелей, относящихся к этому первому типу, воистину дьявольские.
Во-вторых, есть такие, кого больше интересует собственное влиятельное положение и материальное благополучие, чем вопросы веры. В Церкви всегда были такие иерархи – скорее светские сановники, чем последователи апостолов. Это неизбежная дань человеческому несовершенству. Такие люди не имеют крепкой ортодоксальной веры, но и не являются страстными приверженцами ересей, не представляют собой "реформаторов". Их главная забота – избежать столкновения. Они плывут по течению, которое называют тенденцией времени, и используют общеупотребительное выражение "кризис культуры", парируя обвинения в ереси во избежание конфликта с папским престолом.
К третьему типу относятся деятели, которые не хотят использовать свой авторитет для того, чтобы остановить распространение ереси. Они боятся обвинений в "реакционности", "ультраконсерватизме", "отставании от века", боятся потерять популярность. Так, они убеждают себя и других в том, что для современной церкви нет никакой реальной угрозы, что ортодоксальность находится вне опасности при нынешнем "культурном кризисе". Таким образом они успокаивают свою совесть и не следуют своему апостольскому долгу защищать неприкосновенность веры; например, они уклоняются от своей обязанности проверять высказывания священников в епархиях и университетах на предмет их соответствия учению Церкви.
Но правоверных католиков не могут смутить эти уловки. Они руководствуются наставлениями Его Святейшества и, твердые в своей вере, объединяются для защиты Церкви от ее собственных секуляризаторов.
Торжество посредственности
Нацисты обожествляли расу и подчиняли духовные ценности витальным: в результате любой заурядный немец мог чувствовать свое превосходство над гением, имевшим несчастье родиться евреем. Католический прогрессизм, поразивший сегодня Церковь, конечно, не является расизмом, но он также представляет собой вызов всякой духовности, он также есть триумф посредственности. И в обоих случаях мы видим попытку компенсации чувства собственной ущербности: в национал-социалистской Германии обратились к арийской генеалогии; в сегодняшнем католическом мире претендуют на "современность", заявляют о "революционных нововведениях", о том, что "идут в ногу с веком".
Речи Ганса Кюнга и Эдуарда Шильбекса, писания Авери Далеса (Avery Dulles) и Джона Шерина (Sheerin), многочисленные статьи в "America", "Commonweal", "The Catholic World" и другой католической периодике сильно напоминают слушателю или читателю то, что можно было услышать или прочитать в нацистской Германии. Мы видим ту же страсть к лозунгам, ту же интеллектуальную посредственность, то же самое снисходительное отношение к великим, вневременным достижениям предыдущих эпох, то же самое заблуждение относительно того, что наступила новая великая эра (нацисты называли ее "тысячелетним рейхом", католики-прогрессисты – "постсоборной эрой"), ту же непочтительность, юношескую заносчивость, удовольствие от того, что живут в современную эпоху, тот же самый необоснованный оптимизм.
Но, в то время как в нацистской Германии культ посредственности насильно навязывался фюрером и его приспешниками (и поддерживался из страха многими профессорами), его нынешнее бурное распространение происходит под прикрытием демократии, свободы слова и академической свободы. В обоих случаях, однако, мы наблюдаем крайнюю вредоносность этих идей. И в обоих случаях средства массовой информации являются инструментом широкого промывания мозгов.
Современная агрессивная посредственность – это еще один пример компенсации скудоумия с помощью внешних эффектов, например громогласных, обильных, напыщенных словесных излияний. Наши "модернисты" напоминают подростков переходного возраста, которые воображают, что понимают все на свете, могут рассуждать на любые темы, которые презирают все то, к чему раньше относились с почтением, как к истине, и думают, что они вполне оригинальны, хотя лишь повторяют старые заблуждения. Такие хвастливые претензии на полную интеллектуальную независимость лишь плохо прикрывают величайшую произвольность и несостоятельность суждений и глубокую неуверенность в себе.
Рабы интеллектуальной моды гордятся своей принадлежностью к авангарду. Так же, как молодой человек заявляет о том, что он взрослый, для того чтобы почувствовать себя значительным, – посредственные богословы, профессора, журналисты и священники создают иллюзию своей значительности с помощью интеллектуальных наркотиков прогрессизма и модернизма. Подобно тому как юноша рисуется, когда он неуверен в себе, и тем настойчивее что-либо утверждает, чем менее он в этом убежден, – так и популярные прогрессивные интеллектуалы скрывают свою заурядность за трескучими скандальными заявлениями.
Достаточно прочитать одну страницу Августина, Паскаля, Кьеркегора или Ньюмена, чтобы увидеть пропасть, отделяющую эти великие умы от таких посредственностей, как Кюнг, Шильбекс или Авери Далее. Все позерство, весь блеф этих смутьянов не в состоянии скрыть их безнадежную заурядность. Существует анекдот о визите Диогена к Сократу. Для того чтобы продемонстрировать свое безразличие к суетному, Диоген явился в совершенно дырявом плаще. На что Сократ заметил: "Из каждой дыры в твоем плаще выглядывает тщеславие".
Но смешная сторона этого триумфа посредственности не должна заслонять от нас его трагического аспекта. "Бунт раба", как назвал Ницше самоутверждение посредственности, становится несравненно более отталкивающим и опасным, когда распространяется на религиозную сферу. Необузданные спекуляции заурядных богословов могут иметь серьезные последствия в области веры, где все основано на откровении, где подлинное учение Христа доверено только Церкви.
Отец Ганс Кюнг – это типичный образец сверхактивной посредственности прогрессистского толка. Когда он многозначительно заявляет, что любое формулирование человеческих понятий с необходимостью приводит к ошибке и что это в особенности касается догматических определений из-за их полемической природы, и когда он затем продолжает утверждать, что лютеровская теория о sola fides ("одной только вере") является истинным учением об оправдании, – его аргументы представляют собой клубок противоречий, где логика заменяется известным риторическим приемом: не доказывают, а воздействуют агрессивной самоуверенностью и безапелляционностью. Это было отличительной чертой гитлеровских речей, и не следует недооценивать силу воздействия этого грубого риторического трюка. Чемберлен, возвратившись в Англию из Мюнхена, заявил, что человек, с таким жаром говоривший о мире, не может готовить войну. Главным здесь является не распространенное заблуждение, а принципиальная замена логического доказательства энергией и силой утверждения для создания впечатления, что выдвигаемый тезис самоочевиден. Такое обесценивание содержания, перенос акцента со значения и истинности на внешний эффект – типичное оружие посредственности, стремящейся приобрести незаслуженный авторитет.
Несомненно, существует также и безобидная посредственность, довольствующаяся своим скромным местом. Но то, с чем мы столкнулись в последние годы в Церкви, – это восстание посредственности. До Второго Ватиканского собора было много богословов и священников, которые не обладали подлинной культурой, проницательным умом, которым было несвойственно глубокое отношение к жизни. Но они молчали или механически повторяли возвышенное церковное вероучение. Они не вникали в него должным образом, но все же являлись рупором несравненно более значительного, чем их собственные ограниченные представления: они передавали божественную истину. Они соглашались со своей скромной ролью. Их посредственность была достойна сожаления, но не была разрушительной. Но когда заурядность возомнила себя творческой, "революционной", когда она перестала удовлетворяться ролью слуги, когда она вышла за рамки истины, тогда ее сознание было извращено таким же образом, как и сознание немецких национал-социалистов (Гитлера по праву называли героем отбросов общества: он был также и героем посредственностей).
В этом явлении напористой заурядности, называемом "католическим прогрессизмом", мы видим, как самый посредственный мирянин, священник или профессор богословия (профессорская должность ни в малейшей степени не гарантирует, что занимающий ее не является самой скучной посредственностью) претендуют на "реформирование" Церкви, на создание "нового богословия", на "революционность". Тщетные попытки этих людей скрыть заурядность своих идей проявляются, как мы уже сказали, в замене рациональных аргументов экспрессией. Они проявляются также в приверженности к лозунгам, приспособленным для идеологической обработки общественного мнения. Эти лозунги настолько же лишены содержания, насколько (к сожалению) и эффективны. Например, анафема в адрес еретиков и ересей в настоящее время объявляется "негативным подходом", а страусиная политика закрывания глаз на угрозу ереси или даже отношение к ней как к чему-то "интересному", "новому", "вносящему вклад" и т. д. считается "позитивным подходом". Однако лозунги "триумфализма" и "исторического сознания" говорят об отрицании – и даже яростной полемике против непогрешимости Церкви и "неподвижной истинности" догматов как чего-то "позитивного". Но люди, заменяющие логику на лозунги, не смущаются противоречиями.
Жизнь и убеждения
Отец Ханс Кюнг провозгласил в своей речи на Ватиканском соборе – и впоследствии часто повторял, – что мы живем в эпоху, для которой характерна интеллектуальная и нравственная честность. Я думаю, о. Кюнг всего лишь выразил широко распространенное в наши дни заблуждение.
Многие полагают, что нынешнее отношение к жизни честнее, "непосредственнее" викторианского с его лицемерием, притворной стыдливостью и условностями. Общественное мнение больше не осуждает те вещи, которые люди так или иначе тайно делали всегда. Мы больше не чувствуем себя обязанными лгать, разыгрывая дружеское отношение к людям, к которым мы не испытываем ничего похожего на дружбу. Наша жизнь больше не втиснута в косные, искусственные рамки. Современный человек не чувствует себя обязанным придерживаться традиционных воззрений; он высказывает свое мнение совершенно "искренно". Даже в том случае, когда традиционная идея или доктрина прекрасна сама по себе и доставляет нам удовольствие, он хочет "реалистически" относиться к ней, быть свободным от усыпляющих мифов. Ему нужна настоящая действительность. Господствующее положение науки в нашем обществе считается решающим доказательством интеллектуальной честности.
Такое мнение о предполагаемом достоинстве нашей эпохи представляет собой, повторяю, глубокое заблуждение: если мы тщательно проанализируем этот взгляд, то увидим, что кажущаяся "честность" на самом деле является притворством.
Прежде всего, совершенно неверно полагать, что человек, не живущий в согласии со своими моральными убеждениями, нечестен; или, иначе говоря, – что постоянное соответствие между принципами и поведением является критерием честности. Конечно, желательно, чтобы человек жил в соответствии со своими нравственными идеалами (при условии, что эти идеалы отвечают истине). Однако постоянный разлад между поведением человека и его убеждениями свидетельствует о трагедии, корень которой – в нашей падшей природе, а не в нечестности. Этот классический конфликт между поступками и убеждениями выражен Овидием: video meliora proboque, deteriora sequor ("знаю и одобряю лучшее, но следую худшему"). Об этом же говорит и св. Павел: "Желаю добра, но не делаю; а зло, которого не желаю, творю".
Несомненно, если человек не стремится делать то, что он признает правильным, если он безразличен к проблеме соответствия поступков убеждениям, если он совершает то, что, как ему известно, плохо, и при этом его совесть спокойна, – тогда, с моральной точки зрения, он действительно скверный человек. Но назвать его нечестным – это значит преуменьшить его испорченность. Поведение такого человека хуже, чем нечестность: оно свидетельствует либо о цинизме, либо о грубой беспринципности. Схожим образом, человек, стремящийся жить в соответствии с тем, что он находит правильным с моральной точки зрения, ни в коем случае не будет нечестным, если ему не удается следовать своим убеждениям. Напротив, если человек признает абсолютную значимость нравственных законов и ценностей даже в том случае, когда ему не удается следовать им, это является особым признаком его честности. А вот что на самом деле нечестно – и что является весьма характерным для нашей эпохи, – так это стремление человека приспособить истину к своим поступкам: принять за норму свое поведение de facto (фактическое), отрицать значимость нравственных законов по той причине, что не удалось жить в соответствии с ними.
Короче говоря, прежде чем мы примем за проявление честности формальное согласие между нравственными убеждениями человека и его поведением, мы должны поинтересоваться, является ли это согласие результатом следования убеждениям или оно результат приспосабливания убеждений к поступкам.
Следование табу
И все-таки даже в первом случае мы не можем утверждать, что человек поступает верно, если не выясним предварительно, истинны или ложны его взгляды на мораль. Очень часто люди, склонные к поверхностному, релятивистскому теоретизированию по поводу морали, при непосредственном экзистенциальном контакте с действительностью нравственно верно реагируют. Человек, который считает – теоретически – понятия добра и зла простыми табу, тем не менее воздерживается от жестоких или несправедливых поступков, поскольку сознает (невзирая на свои теории) высшую реальность нравственных ценностей. Действительно, люди, как правило, умнее и ближе к истине в своем непосредственном соприкосновении с жизнью, чем в теоретическом резонерстве по ее поводу. В этом случае вряд ли можно порекомендовать следование своим убеждениям; лучше всего забыть о своем пустом теоретизировании. Здесь несоответствие между убеждением и поступком может быть позитивным.
Большим заблуждением является также мнение о том, что нравственно слепой человек, открыто совершающий аморальные поступки, более честен, нежели тот, кто стремится скрыть от других свою аморальность. Несомненно, достойно сожаления, когда люди скрывают свое аморальное поведение только из страха перед общественным осуждением. Но можем ли мы сказать то же самое в отношении тех людей, которые скрывают свою аморальность, чтобы не подавать дурного примера другим, чтобы не порочить истины, в которые они верят, но которым противоречат их поступки?
Викторианский тип
Однако обратимся к образцовому типу викторианской эпохи: типу ханжи, старающегося скрыть свой аморализм из эгоистических побуждений. Действительно ли он хуже современного человека, не видящего, например, ничего дурного в половой распущенности и бесстыдно рассуждающего на эту тему? Неужели упомянутый викторианец менее честен? Здесь нужно отметить два момента. Викторианец самим своим лицемерием выказывает косвенное уважение к нравственным ценностям. Этого, конечно, не скажешь о бесстыдном грешнике. Но похвалы за "честность" не заслуживает и человек, который не защищает свой грех. В конце концов, у него нет причин скрывать нарушения морали, поскольку он не видит в этом ничего шокирующего. Кроме того, ему нечего бояться общественного мнения – ведь стало модным либерально относиться к неразборчивости в половых связях. То, что когда-то давало право представителям богемы считать себя революционерами, – бесстрашное эпатирование общественного мнения – потеряло смысл в наши дни. Поэтому трудно понять, почему сегодня бесстыдство рассматривается как мужество и честность.
Однако существует подлинная честность, являющаяся настоящей антитезой подлинной нечестности. Последняя с совершенной полнотой представлена в образе Тартюфа: мошенник разыгрывает роль добродетельного человека. Желание привлечь к себе и обмануть людей напускной добродетелью действительно является верхом нечестности. Подлинно антитетическую честность следует искать не у бесстыдного грешника, даже не пытающегося скрыть свою аморальность, а у добродетельного человека, который из смирения скрывает свои достоинства.
В наши дни часто встречается еще одно ложное понимание честности: представление о том, что внешнее поведение должно полностью соответствовать чувствам и настроениям. Например, человека считают двуличным, если он использует формулы вежливости, не соответствующие его подлинному отношению. Конечно, мы вправе говорить об определенном лицемерии – хотя в данном случае лучше употребить слово "неискренность", – если человек притворяется глубоко сочувствующим, обрадованным, негодующим, а на самом деле он не испытывает ничего подобного. С другой стороны, совершенно неверно строить наше поведение по отношению к другим людям на основании наших чувств к ним. Скорее, проявления наших чувств должны соответствовать тому, как нам следует относиться к людям. Какие бы чувства в действительности мы ни испытывали к другим, мы должны быть вежливы и внимательны по отношению к ним. И это ни в коем случае не будет лицемерием – как не будет свидетельством "честности" невнимательное и грубое обращение с теми, кто нас не интересует.
Эта ложная концепция искренности представляет собой идеал распущенности, потворства своим желаниям. Она мешает, даже исключает обогащение нашей жизни, условием которого является соблюдение нами соответствующих норм. Она совершенно не принимает во внимание глубокое значение, высокую воспитательную ценность этих норм. Именно то, что поднимает хорошо воспитанного человека на более высокую ступень, дискредитируется как признак нечестности или неискренности. Если бы такое представление о честности было верным, то идеальный "честный человек" был бы совершенно неотесан и необуздан. Тип неандертальца был бы желанной целью регрессивного развития. Это одна из крайне реакционных тенденций, и весьма знаменательно, что она господствует среди самозваных прогрессивных деятелей.
Ложность такого понимания честности особенно хорошо видна на примере отношения человека к Богу. Как часто мы слышим: почему я должен читать "Confiteor" (покаянная молитва), если я не испытываю раскаяния? Почему я должен каяться в грехах, когда я чувствую себя совершенно безгрешным? Почему я должен молить: de profundis clamavi ad Те, Domine ("из глубины взываю к Тебе, Господи"), когда мне очень хорошо? И так далее.
Реальность по ту сторону наших настроений
Прежде всего, следует сказать, что моя молитва Богу должна соответствовать объективной реальности, а не моим случайным настроениям. Я знаю, что в действительности я грешен. Следовательно, я знаю, что должен испытывать раскаяние. Объективная реальность определяет словесное выражение моей молитвы Богу. Главное здесь в том, что моя молитва должна соответствовать реальному положению человека при его встрече с Богом и, отсюда, – тому, что мне следует испытывать при этой встрече. Выбранные мной молитвенные слова не должны зависеть от того, что мне было дано почувствовать. Я многозначительно произношу их потому, что они соответствуют моему истинному положению и выражают то, что мне следует чувствовать: мои слова объективируют установку, которую я хочу принять и которая должна формировать меня. Поэтому не честность, а совершенное отсутствие ее характеризует человека, который, не понимая истинной цели и смысла молитвы (или любого культового акта), отказывается произносить слова, не отражающие его подлинного настроения. Желание принять минутное настроение за единственную значимую норму выдает лишь нелепый эгоцентризм и самонадеянность.
Но заблуждение здесь отнюдь не ограничивается вышеизложенным. В литургической молитве мы принимаем участие в молитве Христа и Его церкви. Поэтому она является молитвой общины: в любой литургической молитве я говорю от лица всей религиозной общины, всех моих братьев во Христе. Следовательно, даже если мое собственное сердце преисполнено радости в этот момент, я молюсь в сознании того, что другие люди страдают, скорбят: я знаю, что земля – это юдоль слез. Поэтому я имею полное основание произносить "De profundis", даже если сам я испытываю только благодарную радость по поводу отпущенного мне, или выражать в псалме благодарность и хвалу, когда мне самому выпало тяжелое испытание. Удивительно, что этот важный общественный аспект литургической молитвы ускользнул от многих людей, которые сами же и отдавали предпочтение литургической молитве на том основании, что личная молитва не способствует объединению людей.
Нашу эпоху едва ли можно похвалить за честность и в интеллектуальной сфере.
Если мы вспомним о той критике, которой подвергалась религия со стороны Вольтера или Ренана, то, несмотря на весь ее примитивизм и грубость, мы не сможем не признать, что старый метод нападок на религию был гораздо честнее, чем тот, которым пользуются современные мыслители. Последние относятся к религии внешне благожелательнее, но, давая новые "интерпретации" христианским истинам и затушевывая различие между подлинным откровением и мифом, они представляют в ложном свете и, таким образом, коварно подрывают само существо христианской веры. Раньше скептики и крайние релятивисты открыто отрицали существование объективной истины; в наше время на смену им пришел исторический релятивизм, умеющий более изысканно и тонко отменять истины. Он не отрицает открыто существование объективной истины, но в конечном итоге так же бесплоден, как скептицизм, и едва ли свидетельствует об интеллектуальной честности.
Кроме того, мы имеем еще один модный способ философствования, когда сверхусложненная терминология создает впечатление глубины, а на самом деле часто лишь скрывает бессодержательность мысли. Изобретая новые понятия, якобы решают классические проблемы, заявляя, что они либо неверно были поставлены, либо малозначительны, либо вообще не существуют. Это ли свидетельство интеллектуальной честности? Сравнивая многих современных философов с Платоном, Аристотелем, Фомой Аквинским и Декартом, мы не можем не видеть, что наш интеллектуальный климат гораздо менее честен, чем тот, в котором творили эти великие мыслители.
Фрейдистский шаманизм
Другие распространенные умозрения нашего времени оказываются столь же пристрастны, но по более сложным причинам. Мы имеем в виду, например, позитивистский образ мыслей в его различных проявлениях, когда реальность объекта оценивается в обратно пропорциональной зависимости от его метафизического ранга. Речь идет о фрейдистах, провозглашающих себя "реалистами", поскольку они пытаются свести любую духовную, рациональную сущность к чему-то совершенно недуховному и нерациональному. Они хотят убедить нас в том, что самая сложная работа интеллекта сводится к ассоциациям, что любовь в действительности есть не что иное, как секс, что нравственные ценности – всего лишь предрассудки и т. д. Путь, который, как они полагают, ведет к интеллектуальной честности, – это освобождение от иллюзий, на него они и стараются наставить "нереалистов", т. е. всех тех, кто еще не находится под влиянием их учения. Так, они кажутся себе очень честными, когда заявляют, что только нижние уровни вселенной реальны; когда сводят все духовные отношения и мотивации к механическим процессам; когда лишают вселенную ее смыслового содержания; когда дискредитируют все объективные ценности. Разве они не избавили людей от иллюзий? Разве они не создали реалистическую картину мира?
Остается спросить, верна ли их концепция вселенной. Если их взгляд на мир в корне ложен, то нет никакого смысла хвалить их за "честность". А факты говорят о том, что их картина мира именно в корне ложна. Эти люди одержимы общими предрассудками. Вся их доктрина основана на отрицании того, что дано нам в непосредственном опыте, ее приверженцы претендуют на обладание способностью заглянуть "по ту сторону" вещи и продемонстрировать, чем на самом деле она является. Но не то же ли самое делает и обыкновенный человек, находящийся во власти предрассудков, когда "заглядывает" за простой объект опыта, с тем чтобы выискать в нем предполагаемый "истинный смысл"?
Если мы зададимся вопросом об источниках такого предвзятого отношения к миру – взгляда на него a la baisse (снизу), отрицания духовной сферы в угоду псевдореализму, – то придем к выводу, что причиной являются гордыня и духовная леность. Здесь мы имеем дело с упрямством особого рода, когда человек ищет сущность таким образом и в таком направлении, что сама природа данной сущности не позволит ему обнаружить ее: это упрямство человека, который с внешне безупречной логикой заключает от навязанной аксиомы к заранее предопределенному выводу. Такой человек отказывается следовать природе реальности. И нет никаких оснований хвалить за честность подход, полный подобных предрассудков. Напротив, мы должны отметить отсутствие интеллектуальной честности в познании, основанном на предубеждениях.
Одним словом, похвалы за честность заслуживает лишь тот, кто признает абсолютную реальность духовной вселенной.
Мы уже касались совершенно плоского, дилетантского резонерства, ставшего модным в среде светских католических богословов, безответственно назначенных преподавателями в различные католические учебные заведения. Их пресные рассуждения о Боге и мире, их разглагольствования о том, соответствует ли традиционное понимание Бога запросам нашего общества, нуждаемся ли мы все еще в Нем, – свидетельствуют не только о глупости, но также и об отсутствии честности. Когда они тривиальнейшим образом манипулируют крайне важными вопросами, занимавшими человечество на протяжении всей истории, и их аргументация совершенно не соответствует предмету, – они походят на мошенников и эксгибиционистов.
Разумеется, в любой эпохе присутствуют самые различные и противоречивые тенденции, похвальные и не очень. В нашем случае ирония заключается в том, что прогрессивные католики с похвалой отзываются лишь об одной тенденции, возможно, наименее заслуживающей похвалы.
6 В данном контексте "Постсоборный дух" означает атмосферу, установившуюся после Второго Ватиканского собора. (Прим. перев.)
