Читаю австрийскую KathPress, информативное онлайн-издание Католической Церкви. В последнeе время меня поражают густо сдобренная моралином ватиканская тренодия какого-то кардинала по поводу "тысяч братьев и сестёр, безнадёжно сидящих на греческо-македонской границе". Тут уж я не выдерживаю и риторически себя спрашиваю: „Какие такие братья и сёстры"? Мусульманских мигрантов можно, отказавшись даже от заповеданной Христом правды ради универсально понятого гуманизма, называть хоть "беженцами", не разделяя, во имя политкорректности, подлинных беженцев от ужасов войны и экономических мигрантов, ищущих дармовых денежных пособий европейских социальных государств и ввергнутых вo всё более ширящееся переселение народов прекраснодушными обещаниями госпожи Меркель "принять всех". Но литургическая по своему происхождению формула "братья и сёстры" предполагает хотя бы формальных единоверцев в рамках религиозной общины, собранной вокруг преломления Хлеба. Однако adelfoi подобного рода среди застрявших в греческом населённом пункте Идомени беженцев и мигрантов явное меньшинство.

Всё это укладывается в прекрасную, хоть и наивную видео- или газетную картинку добрых европейских гуманистов, щедро отсыпающих свои социальные блага всем нуждающимся этого мира. Однако причём тут "братья и сёстры"? Если эти всё выше вздымающиеся волны мусульманской Хиджры несут нам "братьев и сестёр", то в дальнейшем имеются две принципиальные возможности сделать вывод из сказанного.

Итак, если вообще все люди на Земле — братья и сёстры, и должны немедленно миллионами обняться, слившись в экстазе дионисической любви, тогда крайне странным для меня является дальнейшее разыгрывание циркового представления под название „конфессиональное католичество“. К чему какое-то чаемое единство веры и боль от отсутствия этого единства, литургия и иное специфически христианское делание, предваряемое крещением, если все и так братья и сёстры и — "обнимитесь, миллионы"? Разниц ни между конфессиями христианства, ни между религиями вообще нет никаких принципиальных, спасутся в любом случае все… — зачем тогда Церковь как социальный институт?

Некогда один весьма учёный православный батюшка (кажется, это был протоиерей Георгий Митрофанов, которого трудно назвать узколобым фанатиком) язвительно заметил одному моему знакомому по поводу нынешнего mainstream-ового обыкнования, кажется, иезуитов: "С ними же невозможно спорить, они со всем соглашаются!" Это риторическое соглашательство, проистекающее от боязни какого бы то ни было идейного конфликта, и принципиальный отказ видеть весьма существенные подчас различия между явлениями и сущностями, является ещё и хорошим прикрытием для безнадёжного нарциссизма нынешнего европейского секулярного гуманиста (и идейно примкнувшего к ним собирательного российского либерала), чью сторону с готовностью принимает и Католическая Церковь в лице немалого числа своих богословов, иерархов и рядовых клириков. Отсюда все эти манерные умиленные вздохи и дамские восторги по поводу "исторического прорыва", последовавшие немедленно после кубинской встречи склонного к красивым, но весьма двусмысленным перформансам Папы Франциска и Патриарха Кирилла.

Вторым следствием риторики о страдающих мусульманских "братьях и сёстрах" может быть смиренная готовность к признанию неизбежности исламизации Европы и попытка риторически (и, тем самым, как бы магически) задобрить будущих хозяев европейской жизни. Возможно, подсознательно и это соображение сыграло свою роль в котолеопoльдовой риторике упомянутого кардинала, возмущающегося "бесчеловечностью" некоторых европейских политиков, пытающихся во имя спасения национального суверенитета своих стран подкрутить сорванный кран, хотя бы для уменьшения неконтролируемых людских потоков с Юга и Востока.

При ближайшем рассмотрении делается понятно, что все эти речевые или символические перформансы церковных бюрократов или католических иерархов (вроде объявленного предстоящего омовения ног "беженцам" на литургии Великого Четверга в соборе святого Петра Папой Франциском) нацелены в сущности и главным образом на улучшениe имиджа католического христианства в среде чрезвычайно далёких от Церкви, до глубины своего существа секуляризованных европейских обывателей.

Критику со стороны церковных деятелей или активистов политики европейских стран, и так принявших большое количество пришлецов из мусульманских стран и оказавшихся к этому чрезвычайно плохо подготовленными (ср. детскую беспомощность немецких властей и силовиков в случаях новогоднего "тахарруша" в Кёльне и других крупных городах Германии и Скандинавии), трудно назвать традиционным церковным бичеванием пороков и язв общества. Критика эта напоминает скорее нарциссизм символического речевого перформанса, впoлне укладывающийся в гуманистический дискурс политически левого образца. Конечно, по своей внешности он выглядит гораздо более симпатичным, нежели апология со стороны говорящих голов РПЦ МП патриарших драгоценных часов, миллионной нанопыли или необходимости примерного наказания за "оскорбление религиозной веры" каких-нибудь бывших советских чиновников, училок, доярок или других "православных трудящихся".

Однако, как и любое неотрефлексированное риторическое, самовлюблённое и любующееся своей выставленной напоказ добродетелью объявление себя на стороне "добра", этот дискурс несёт с собой в виде изнанки нeвидимую навязчиво "добрым" человеком тёмную, теневую сторону, т. е. имеет своим психологическим последствием подсознательное подпадение злу, о чём ещё в первой половине 20 века проницательно писал К.-Г. Юнг, и являющийся поэтому не церковной контркультурой, проистекающей из принципиальной инаковости христианской веры любому мэйнстримовому, "мирскому" дискурсу, но декоративным церковным довеском культуры массовой, основной и наиболее фатальной чертой которой является магическая вера в действенность красивых, "правильных" жестов и слов, поддерживаемая вирусной "чёрной магией" СМИ (ср. данную метафору в произведениях великого австрийского "кассандра" первой трети 20 века, Карла Крауса).

Изнанка этого всё больше напоминающего массовое безумие отказа от самого элементарного рассуждения и внутренней правдивости проявляется даже на уровне транслируемой СМИ риторики, не говоря о множащихся примерах прискорбной практики в отношении собственных "природных" граждан, не относящихся к привилегированной касте "ищущих защиты" (каковым эвфемизмом — Schutzsuchende — немецкие левые газеты в последнее время всё больше именуют мигрантов с Ближнего Востока и из Африки), к которым обычное гражданское и уголовное законодательство de facto практически неприменимо. Огромное число вполне доброжелательных — без тени расизма — жителей европейских стран, в начале раздутой теми же газетами эйфории прогремевшей на весь мир немецкой "Культуры гостеприимства" встречавшие прибывающие толпы, на 3/4 состоявшие из добротно одетых одиноких молодых мужчин с дорогими смартфонами, — воздушными шариками, плюшевыми мишками, женскими прокладками и другими предметами первой необходимости, познакомившиеся в процессе повседневного соседства с особенностями исламской культуры мусульманскиx мигрантов, в большинстве своём принципиально не желающиx интегрироваться в общество "неверных свиней", и всё менее радующиеся практике супремасизма ширящейся в Европе и набирающей силу исламской Уммы, шельмуются как "фашисты" или "расисты". Также и со стороны церковных "говорящих голов" обычные европейские жители (католики или нет, неважно) риторически призываются к героической готовности к лишениям (дежурной и идеологически выверенной фразой тут выступает призыв к безусловной "солидарности"), а высказывающие страх перед неконтролируемым и чрезвычайно быстрым, катастрофическим (ср. математическую теорию катастроф) изменением привычного, казавшегося таким милым и уютным мира с его укладом, презрительно клеймятся как ewiggestrige ("вечно вчерашние").

Иными словами, риторически предостерегая европейцев жёсткой "паренезой добра" от использования в повседневности даже на уровне бытового общения "языка ненависти" и требующий физического преследования оппонентов за его использование, этот ведущий и поддерживаемый meinstream-овыми СМИ дискурс, полностью разделяемый и основными властными структурами Церкви, символически превращает людей, его НЕ разделяющих и всё ощутительнее испытывающих чувство необратимой катастрофы, в своеобразных "врагов народа" (в расистов, фашистов или нацистов), а в пределе — и вообще в нечеловеков. Механизм риторического расчеловечивания политических противников — вообще-то явление не новое. Однако вдвойне прискорбно наблюдать его в коллективной речевой практике Церкви.

Получается, что вместо традиционных "пасомых", нередко весьма далеко отстоящих от Церкви, ближними, требующими первостепенной заботы и всяческих бытовых жертв (теоретически неограниченных), объявляются всё увеличивающиеся массы прибывающих в Европу иноверцев, в большинстве своём не расположенных ни к малейшему даже бытовому компромиссу, не говоря уже о неприятии христианства и жёстко санкционированном запрете отказа от ислама. Со стороны же Церкви не наблюдается ни малейшей попытки вести миссионерскую работу. Почему? Частично из трусости европейцев перед тёмной силой ислама и агрессивностью его носителей, но ещё и потому, что убеждение в превосходстве своей веры, будучи "мысленным экстремизмом", в корне противоречит секулярному дискурсу, утверждающему релятивизм любых ценностей, помимо экономических, и обычно на корню отсекается надёжно интернализованным внутренним цензором.

Другой причиной церковного расшаркивания и реверансов перед исламской Уммой и её учительными шейхами и имамами, будь они хоть трижды известными экстремистами, призывающими к "малому", но весьма кровавому джихаду (призывы эти в Германии неподсудны!), является всё та же общеевропейская (вернее, западноевропейская, но насаждемая нынешними левым властителями дум в качестве "общеевропейских ценностей") наивная вера в "благородного дикаря" (об этой мифологеме можно было бы написать целую книгу), несущего в старый мир свежую кровь, близость к природе, эмоциональную спонтанность и неиспорченность аутентичного характера техногенной западной цивилизацией. К этому примыкает и чрезычайно странная, но распространённая среди немецких "зелёных" и вообще левых, нередко декларирующих огнедышащую ненависть к католичеству (впрочем, встречающаяся и среди какой-то части немецких христианских демократов из CDU), надежда на "углубление религиозности населения Германии" в связи с наплывом мусульман. Последняя, весьма прадоксальная и едва ли вяжущаяся с левым дискурсом мысль неоднократно мелькала в левых немецких СМИ.

Другой причиной отсутствия не то, чтобы умственного сопротивления (не говоря об активном политическом), но хотя бы попыток критического осмысления нынешней европейской Катастрофы (sic!) мне видится явное эмоциональное облегчение значительной части левых европейских интеллектуалов от перспективы конца эпохи постмодернистского безвремения и многажды объявлявшегося "конца истории". Нынешняя исламская Хиджра, практически тождественная Газавату, которая кардинально и безвозвратно изменит не только лицо, но и глубинную субстанцию нынешней Европы, самый её культурный характер (хороший ли или дурной, но складывавшийся в течение многих веков, в результате опыта войн, катастроф и революций), несёт, по мысли таких интеллектуалов, революционный потенциал, способный навсегда покончить с "проклятым старым миром". Иначе говоря, мы опять живём в эпоху давно мантрически призывавшегося левыми всех расцветок "великого социального эксперимента". Именно отсюда иррациональное и необоримое желание левых уничтожить ту Германию и Европу, что несла и несёт "угнетение" всему миру, а также социальные структуры, ещё оставшиеся от прежней жизни, несмотря на все войны.

Иначе говоря, всю эту риторику, исполненную показного человеколюбия и навязчивого желания как бы помочь всему страдающему (от нас, проклятых капиталистов и империалистов) человечеству, можно смело уподобить истошным крикам "держи вора!" со стороны опытного щипача, выудившего в удачный момент у простофили "лопатник" и "котлы". То, что вершится сейчас, можно смело назвать подлинной и глобальной левой революцией мысленных щипачей и умственных скокарей. Что не совсем удачно получилось своё время в Советском Союзе (социально-инженерное создание лишённого корней и почвы мутанта, называемого "советским человеком"), вполне изящно выходит в Союзе Европейском. Только на место советского человека становится талантливо предсказанный Стругацкими "полностью удовлетворённый" кадавр, вылупившийся из лабораторного автоклава НИИЧАВО "гений-потребитель".

Тот факт, что брюссельские и поместные революционеры-экспериментаторы активно пользуются для пропагандисткого оснащения своей политики языковыми формулами, органически выросшими на богатом перегное христианской цивилизации, но лишённых прежних метафизических глубин христианства, превратившегося в обычную этику, причём в одну из многих, альтернативно представленных на рынке выхолощенных и завёрнутых в блестящую, привлекательную упаковку религиозных идей, забирают у остатков церковных и околоцерковных интеллектуалов традиционные средства проницательного осмысления и речевого формулирования происходящего.

Разумеется, растущий как на дрожжах правоохранительный дискурс региональных националистов, пользующихся риторикой европейского примата "христианской культуры", является оборотной стороной, то есть симптомом системной болезни, глубоко охватившей Европу. Этот синдром следует метафорически уподобить уже не столько ВИЧ-у, сколько далеко зашедшему СПИД-у, а восхождение правых партий — последним конвульсиям ещё пока живого огранизма, вынужденного сопротивляться целому букету вирусов, бактерий и грибков, но из-за практически полного отсутствия иммунитета (христианской метафизики) хватающегося за примитивное социальное охранительство и разрисованный — с глазурью и кистью — гроб "христианской культуры".

Какой из всего этого выход, мне неведомо...

http://edgar-leitan.livejournal.com