Св. Пий X, Папа

Окружное послание

Pascendi Dominici gregis

Патриархам, примасам, архиепископам, епископам и другим местным властям, пребывающим в мире и общении с Апостольским Престолом - Пий X, Папа.

Возлюбленные братья, привет и апостольское благословение.

Вместе с поручением пасти Господнее стадо, полученным Нами свыше, Христос прежде всего возложил на нас обязанность ревностно хранить клад святой веры от невежественных новшеств мысли и от нападок ложного знания. И забота о том верховного пастыря во все времена, конечно, была необходима христианской пастве, ибо по воле врага рода человеческого всегда находились люди, говорящие превратное¹, пустословы и соблазнители², заблуждающиеся и вводящие в заблуждение³. Однако, нужно признать, что в настоящее время особенно возросло число врагов Креста Христова; с искусством совершенно новым и полным коварства, они стремятся уничтожить жизненную силу Церкви и, если можно, до основания разрушить Царство Христово. Посему, не подобает Нам долее хранить молчание, дабы не показаться не исполняющими своего священнейшего долга и дабы доброта, которую Мы до сих пор, в надежде на исправление, проявляли, не была сочтена забвением своей обязанности.

Высказаться без замедлений особенно побуждает Нас то, что ныне защитников заблуждений надо искать не только среди открытых врагов. Поистине всего печальнее и опаснее то, что они скрываются в самой среде и недрах Церкви, тем более вредные, чем менее они заметны. Мы говорим, возлюбленные братья, о великом числе католиков-мирян, а также, что ещё прискорбнее, священников, которые под видом любви к Церкви, без основательного знания философии и богословия, но насквозь пропитанные ядовитыми учениями, почерпнутыми у врагов Церкви, выдают себя, забыв о скромности, за основателей этой Церкви; плотными рядами нападают они на всё самое священное в деле Христовом, не щадя даже самой личности Воскресшего, Которого они в святотатственной дерзости принижают до простого человека.

Эти люди удивляются, что Мы причисляем их к врагам Церкви, но этому не удивится тот, кто отложив вопрос об их душевных побуждениях, коих судьей может быть только Бог, рассмотрит их учение и характер их рассуждений и поступков. И не отступает от истины тог, кто считает, что у Церкви нет врагов опаснее, ибо они не вне Церкви, а внутри, как мы сказали, замышляют Её погибель; опасность проникла в самые жилы и тело Церкви и удары их тем вернее, чем ближе знают они Церковь. При том они направляют секиру не на ветви и сучья, но на самый корень, а именно на веру и глубочайшие фибры веры. Затем, подрубив этот корень бессмертия, они стараются распространить яд по всему дереву, так что ни единая часть католической веры не спасается от их рук, и нет ни одной, которую они не старались бы разрушить. Они прибегают к тысяче средств для своей цели и нет ничего более коварного и лукавого: ибо они так незаметно и обманчиво смешивают в себе рационалиста с католиком, что легко вводят в заблуждение неосторожных людей. Далее, в своей дерзости они не останавливаются ни пред какими выводами и готовы открыто и упорно защищать их. Легко может ввести в обман то, что к этому присоединяется у них жизнь в высшей степени деятельная, усердие и горячность во всякого рода занятиях и, по большей части, достойная похвалы строгость нравов. Наконец, что почти отнимает надежду на исправление, - их учение так овладело их душой, что они отвергают всякую власть и не терпят никакой узды; полагаясь на ложное сознание, они усиленно стараются приписать ревности к истине то, что на самом деле следует приписать одной только гордости и упорству. Мы, конечно, надеялись исправить этих людей и прибегли сначала к мягкости, относясь к ним как к сыновьям, затем к строгости и, наконец, скрепя сердце, к публичному порицанию. Вам известна, возлюбленные братья, тщетность Наших усилий: склонив на час голову, они скоро поднимали её ещё надменнее. Если бы дело касалось их одних, Мы могли бы, пожалуй, оставить их, но дело касается безопасности католической религии. Поэтому было бы преступлением хранить долгое молчание, и необходимо прервать его, чтобы снять маску с этих людей, и показать всей Церкви, каковы они на самом деле.

Коварная тактика модернистов (как, обыкновенно, их вполне справедливо называют), заключается в том, что они излагают своё учение не систематически и не в целом виде, но в виде разрозненных и как бы случайно рассыпанных положений, дабы придать им вид двусмысленный и неопределённый, хотя на самом деле, они вполне определённы и последовательны. Поэтому, прежде всего, следует сделать общий обзор их учений и указать объединяющую их связь. Затем Мы исследуем причину их заблуждений и укажем средство для отвращения зла.

Чтобы разобраться в этом сложном предмете, нужно, прежде всего, заметить, что всякий модернист соединяет и как бы смешивает в себе несколько лиц, а именно: философа, верующего, богослова, историка, критика, апологета, реформатора. И их следует различать, если мы желаем понять их систему в основе и отдать себе отчёт в предпосылках и выводах их учений.

Начнем с философии. В основу религиозной философии модернисты кладут учение, обычно называемое агностицизмом. Согласно ему человеческий разум ограничен познанием феноменов, то есть явлений в том самом виде, в каком они являются, и преступить эту границу он не имеет ни права, ни возможности. Поэтому ум не может возвыситься до Бога и познать Его бытие через Его создания. Отсюда они делают вывод, что Бог ни коим образом не может быть объектом науки и что Его нельзя рассматривать как деятеля в истории. Легко понять какие вытекают отсюда следствия по отношению к естественному богословию, основаниям веры и внешнему откровению. Модернисты совершенно устраняют их и называют их интелектуализмом, системой, как они говорят, достойной усмешки и давно исчезнувшей. Не останавливает их даже то, что Церковь явным образом уже осудила такие чудовищные заблуждения, ибо [Первый] Ватиканский Собор постановил: Если кто скажет, что естественным светом человеческого ума нельзя достоверно узнать через творения Его - Единого и Истинного Бога, Создателя и Господа нашего, - да будет анафема⁴. А также: Если кто скажет, что невозможно и не нужно человеку через божественное откровение познать Бога и научиться отправлять культ Ему - да будет анафема⁵. Наконец: Если кто скажет, что божественное откровение не может стать предметом веры в силу некоторых внешних признаков и что человек должен быть приведен к вере только внутренним личным опытом или особым вдохновением - да будет анафема⁶. Каким же образом от агностицизма, утверждающего только незнание, модернисты переходят к научному и историческому атеизму, коего сущность, напротив, состоит в отрицании? В силу какого рассуждения от незнания о вмешательстве Бога в историю человеческого рода они приходят к необходимости объяснять эту историю независимо от Бога, то есть так, как будто бы Он и на самом деле не принимает в ней участия? Пусть поймет это кто может. Но для них является делом вполне решённым и установленным, что наука и история должны быть атеистичны. Обе они должны иметь дело только с феноменами. Бог и все божественное исключаются совершенно. Мы скоро увидим, какие следствия вытекают из этого нелепого учения относительно священнейшей личности Христа, относительно тайны Его жизни и смерти, Его воскресения и вознесения на небо.

Агностицизм, однако, составляет лишь отрицательную сторону учения модернистов; положительной же его стороной является, как они говорят, жизненная имманентность. От первого они переходят ко второй следующим образом. Независимо от того, является ли религия чем-то естественным или же она сверхъестественна, но, как и всякий другой факт, она нуждается в объяснении. Но естественное богословие разрушено и всякий доступ к откровению закрыт, так как отвергнуты основания веры; веяное внешнее откровение также отвергнуто, поэтому нельзя искать объяснения вне человека; его нужно искать в самом человеке, а так как религия есть одна из форм жизни, - то в самой жизни человека. Отсюда вытекает принцип имманентности религии. Всякое жизненное явление, а к ним, как сказано, относится и религия, возникает вследствие какой-нибудь потребности или побуждения, или, говоря определённее, вследствие сердечного движения, называемого чувством. А так как объектом религии является Бог, то следует заключить, что вера, являющаяся началом и основанием всякой религии, есть не что иное, как некоторое внутреннее чувство, возникающее из потребности в божественном. Однако, эта потребность в божественном ощущается только в определённых и благоприятных соединениях, а сама по себе не относится к области сознания: она первоначально не достигает сознания или скрывается, заимствуя выражение у современной философии, в подсознании, где остается скрытым и недоступным разуму ее корень. Могут спросить, каким образом эта потребность в божественном, после того, как человек ее заметит в себе, превращается в религию? Модернисты отвечают: "Наука и история с двух сторон ограничены; внешней границей является видимый мир, внутренней - сознание. Дойдя до той или другой, дальше идти нельзя: то, что за ними - непознаваемо. Перед лицом-то этого непознаваемого, то есть находящегося за пределами видимого мира, скрывающегося в глубине подсознания, потребность в божественном без всякого предварительного суждения (что является чистым фидеизмом) возбуждает в душе, склонной к религии, некоторое особое чувство. Это чувство содержит в себе реальность Божества и как свой объект, и как внутреннюю причину и как бы связывает человека с Богом". Это чувство модернисты называют верою и считают его началом религии.

Но этим не кончается их философия или вернее, их сумасбродство: модернисты не только находят в этом чувстве веру, но утверждают, что вместе с верой и в самой вере заключается так же и откровение. Ибо чего еще можно требовать для откровения? Когда это чувство достигает сознания и когда Бог в этом чувстве, хотя и смутно, открывается душе, то разве это не откровение или, по меньшей мере, не начало откровения? Они добавляют, что так как Бог есть и объект веры и её причина, то откровение это есть одновременно и откровение о Боге, и откровение от Бога, а, следовательно, Он есть и открывающий и открываемое. Отсюда, возлюбленные братья, то нелепейшее утверждение модернистов, что всякая религия, смотря по точке зрения, есть и естественная и сверхъестественная. Отсюда тождество сознания и откровения. Отсюда закон, согласно которому религиозное сознание получает значение всеобщего правила, совершенно равного откровению, которому должны быть подчинены все и даже верховная власть в Церкви, как учительская так и дисциплинарная.

Во всем этом процессе, из которого по мнению модернистов возникают вера и откровение, нужно обратить особенное внимание на те историко-критические выводы, которые они отсюда делают. Непознаваемое становится предметом веры не в обособленном или чистом виде. Напротив, оно тесно связывается с каким-нибудь феноменом, который, хотя и принадлежит к области науки и истории, однако, в некоторых отношениях выходит за их пределы: этим феноменом является или какое-нибудь явление природы, содержащее в себе что-то таинственное, или какой-нибудь человек, коего характер, поступки и слова не согласуются, по-видимому, с общими законами истории. В таких случаях вера, вызванная Непознаваемым, соединенным с феноменом, распространяется и на самый феномен и некоторым образом проникает его своею жизнью. Отсюда происходят два следствия. Во-первых, с феноменом происходит некоторое преображение, ибо вера возвышает его над условием его реальности, дабы приспособить его к той форме божественного, в которую она стремится его облечь. Во-вторых, происходит, если можно так выразиться, некоторое извращение феномена, так как вера, освобождая его от условий пространства и времени, приписывает ему свойства, которых он не имеет на самом деле, чаще всего это случается с феноменами прошлого времени и тем легче, чем они древнее. Исходя из этого, модернисты устанавливают два правила, которые вместе с третьим, уже доставленным агностицизмом, составляют основу их исторической критики. Поясним примером относительно личности Христа. В личности Христа, говорят они, наука и история видят только человека. Итак, в силу первого правила, доставляемого агностицизмом, из Его истории нужно изъять всё, что имеет характер божественного. Далее, в силу второго правила, историческая личность Христа преображена верой, следовательно, от нее нужно отнять все, что ее возвышает над историческими условиями. Наконец, в силу третьего правила, личность Христа извращена верою: следовательно, от неё нужно отнять речи, поступки, словом всё то, что не соответствует Его характеру, положению, Его воспитанию, месту и времени, в которое Он жил. - Странное, конечно, рассуждение, но такова критика модернистов.

Итак, религиозное чувство, вырывающееся в силу жизненной имманентности из глубины подсознания, есть зародыш и, вместе с тем, причина всего того, что происходило или будет происходить во всякой религии. В начале тёмное, и почти бесформенное, это чувство под влиянием того таинственного начала, которым оно порождено, развивается вместе с развитием человеческой жизни, одной из форм которой оно, как мы сказали, является. Таким путем возникают все религии, в том числе и сверхъестественные: все они являются лишь раскрытием этого религиозного чувства. И не думайте, что католическая религия составляет исключение: она ставится наравне со всеми другими, ибо она также возникла путем жизненной имманентности в сознании Христа, человека такой превосходной природы, какой никто не имел и иметь не будет. Ужасно слышать такие дерзкие утверждения, такое богохульство! И ведь такое безумие, возлюбленные братья, распространяют не только неверующие. Это открыто изъясняют католики, даже многие священники; и такими безумствами похваляются обновить Церковь! Здесь уже нет речи о старом заблуждении, согласно которому природе человеческой принадлежит некоторое право на сверхъестественный порядок. Это уже превзойдено: как в человеке, называемом Христом, так и в нас, наша святая религия самопроизвольно порождена природой. Возможно ли более коренным образом уничтожить все сверхъестественное? И Ватиканский Собор вполне справедливо постановил: Если кто скажет, что человек по воле Божией не может возвыситься до познания или совершенства, превышающих природу, но что он может и должен сам по себе, путем продолжительного прогресса достигать обладания всей истиной и всем добром, - да будет анафема⁷.

Мы видим, возлюбленные братья, что до сих пор не было места разуму. Однако, и он по учению модернистов принимает участие в деле религии, и нужно указать, какое именно. В том чувстве, говорят они, о котором часто упоминалось, именно потому, что оно есть чувство, а не познание. Бог, хотя и открывается человеку, но так смутно и неопределенно, что Он почти не отличается в этом чувстве от самого верующего субъекта. Поэтому чувство это нужно озарить каким-либо светом, чтобы Бог выступил и ясно отделился от субъекта. Это и есть дело разума, которому свойственно размышлять и анализировать. С его помощью человек сначала подводит под понятия возникшие в нём жизненные феномены, а затем обозначает их словом. Отсюда обычное выражение модернистов: человек должен осознать свою веру. Следовательно, ум приходит на помощь чувству и, как бы склоняясь к нему, действует подобно художнику, который обводит контуры потускневшей картины, чтобы они выступили яснее. Таким сравнением поясняет дело один из учителей модернистов. Эту работу ум производит в два приёма. Сначала, действуя естественно и свободно, он приводит к простому и обыденному мнению; затем размышляя и изучая, или, как они говорят, работая над мыслью, он истолковывает эту первичную формулу посредством более глубоких и точных производных формул. Эти-то вторичные формулы, если они санкционированы верховной учительской властью Церкви, составляют религиозную догму.

Таким образом, мы подошли к главному пункту учения модернистов, к вопросу о происхождении и о природе догматов. Они полагают, что догмы происходят из тех простых первичных формул, которые являются необходимыми для веры, так как откровение лишь тогда может быть истинным, когда Бог ясно проявляется в сознании. Но собственно догматами являются по их учению формулы вторичные. Чтобы лучше понять их природу, нужно исследовать, в каком отношении религиозные формулы находятся к религиозному чувству. Это последнее легко понять, если принять во внимание, что единственной целью этих формул является удовлетворение стремлению верующего дать отчёт в своей вере. Поэтому они являются посредницами между верующим и его верою: по отношению к вере они суть знаки не адекватные её объекту, которые, обыкновенно, называют символами; для верующего же они являются простыми орудиями. Отсюда вытекает, что формулы эти не содержат абсолютной истины; ибо в качестве символов они суть лишь изображения истины и должны приспособляться к религиозному чувству в его отношении к человеку; в качестве же орудия они суть проводники истины и должны поэтому приспособляться к человеку в его отношении к религиозному чувству. Но абсолютное, являющееся объектом религиозного чувства, может рассматриваться с бесконечного количества сторон. Равным образом и верующий человек может находиться в различных условиях а, следовательно, и догматические формулы подчинены той же изменяемости и подвержены изменениям. Этим открывается путь для внутреннего развития догматов. Конечно, это есть бесконечное собрание софизмов подрывающее и разрушающее всякую религию!

Догмы не только могут, но и должны развиваться и изменяться. Модернисты и сами дерзают это утверждать, и это легко вывести из их мнений. Действительно, из принципа жизненной имманентности вытекает следующее основное положение их учения: религиозные формулы, чтобы быть действительно религиозными, а не просто рассудочными, должны быть живыми, оживленными религиозным чувством. Это нужно понимать не в том смысле, чтобы необходимо было составлять эти формулы, особенно в тех случаях, когда они сложны, сообразно чувству, ибо их происхождение, число их и даже содержание не имеют большого значения; но нужно чтобы религиозное чувство, произведя в них какие нужно перемены, жизненно ассимилировало их себе. Иначе говоря, необходимо, чтобы первичная формула воспринималась и утверждалась сердцем и чтобы вторичные формулы возникали и вырабатывались под руководством сердца. Таком образом, формулы эти, чтобы быть живыми, должны постоянно приспособляться и к вере и к верующему. И если по какой-либо причине эта приспособленность исчезнет, то формулы теряют свое первоначальное содержание, и их необходимо изменить. Раз догматические формулы признаны чем-то неустойчивым по содержанию своему и по значению, то не удивительно, что они находятся у модернистов в таком унижении и презрении, напротив того, модернисты постоянно превозносят религиозное чувство и религиозную жизнь. Поэтому они смело нападают на Церковь, которая пошла, якобы, по ложному пути, так как Она вовсе не различает внешнего значения формул и их религиозного и нравственного значения: Она тесно и бесплодно привязалась к лишенным смысла формулам, предоставляя разрушаться самой религии. Поистине, это - слепые и вожаки слепых, превозносясь гордым именем науки, они настолько безумны, что извращают не только вечное понятие об истине, но и здоровое религиозное чувство; изобретя новую систему, в которой по слепой и необузданной страсти к новшествам они ищут твёрдой опоры для истины, и, призрев святые апостольские предания, они выдумывают другие, пустые, слабые, ненадежные и осужденные Церковью доктрины, которыми они, сами будучи ничтожнейшими людьми, думают обосновать и укрепить самую истину⁸.

Таков, возлюбленные братья, модернист, как философ. Если теперь кто пожелает узнать чем отличается модернист в качестве верующего от философа, то надо указать следующее: хотя философ и допускает реальность божественного, как объект веры, но, по его мнению, реальность эта существует только в духе верующего человека, как объект его чувства и его утверждения, то есть только в качестве феномена. Существует ли Бог сам по себе, независимо от чувства и утверждения, этого философ не знает и ему нет до этого дела. Напротив, для модерниста, как верующего, вполне достоверно, что Бог существует сам по себе и независимо от его веры. Если же спросить на чём, однако, покоится это утверждение верующего, то модернисты отвечают: на частном опыте каждого человека. В этом утверждении они конечно, расходятся с рационалистами, но впадают в мнение протестантов и псевдомистиков. Вот как объясняют они дело: в религиозном чувстве можно открыть некоторую интуицию сердца, в силу которой человек непосредственно соприкасается с самой реальностью Бога и почерпает такую уверенность в Его существовании, которая далеко превосходит всякую научную достоверность. Итак, они допускают некоторый истинный опыт, превосходящий всякий опыт разума. И если, например, рационалисты отрицают такой опыт, то это лишь потому, что они не хотят поставить себя в нравственные условия, какие требуются для этого опыта. Этот именно опыт, когда человек его приобретает, делает его истинно и собственно верующим. Насколько все это далеко от католического учения, мы уже видели из постановлений Ватиканского Собора. Ниже мы скажем, каким образом эти положения, в связи с упомянутыми уже заблуждениями, открывают дорогу атеизму. Здесь же мы хотим только заметить, что из изложенного учения об опыте, в связи с учением о символизме, следует всякую религию, не исключая и языческую, считать истинной. Разве не во всех религиях встречается такой опыт? Многие удостоверяют, что это так. По какому же праву модернисты стали бы отрицать истинность религиозного опыта, пережитого магометанином и присваивать истинный опыт одним католикам? И, действительно, модернисты не отрицают этого: тайно или явно, но они признают все религии истинными. Очевидно, что иначе им и невозможно думать. Ибо на основании чего, следуя их учению, можно считать какую либо религию ложной? Конечно, или на основании ошибочности религиозного чувства, или на основании ложности созданной разумом формулы. Но религиозное чувство по существу всегда одно и то же, хотя оно и может быть более или менее совершенным; для того же, чтобы рассудочная формула была истинной, достаточно, чтобы она соответствовала религиозному чувству и удовлетворяла бы верующего человека соответственно уровню его умственного развития. При сравнении различных религий модернисты, в лучшем случае, могут утверждать превосходство католической религии лишь на том основании, что она более жизненна, а также, что она более достойна называться христианской, так как более всех других религий отвечает началам христианства. Нельзя удивляться таким выводам, так как они вытекают их признанных посылок. Но весьма удивительно то, что находятся такие католики, миряне и священники, которые, хотя и ужасаются, хотим мы думать, таким чудовищным утверждениям, однако, ведут себя так, как будто бы вполне их одобряют. Ибо они восхваляют учителей этих заблуждений и выказывают им публично такое уважение, что легко подумать, что они чтут не людей, не лишённых, быть может, некоторых достоинств, но те заблуждения, которые они открыто исповедуют и всеми силами стараются распространять.

Другим пунктом философии модернистов, совершенно непримиримым с католическим вероучением является то, что свой взгляд на опыт они также переносят и на предание, и, таким образом, совершенно уничтожают предание в том смысле, как его понимает Церковь. Ибо модернисты понимают предание таким образом, что это есть некоторое сообщение другим людям путем проповеди первоначального опыта, выражаемого в интеллектуальных формулах. Поэтому они приписывают этим формулам не только значение представления, но и некоторую силу внушения, которая, действуя на верующего, пробуждает в нем уснувшее религиозное чувство и возбуждает некогда пережитый религиозный опыт, действуя на ещё неверующего, впервые порождает это чувство и создает этот опыт. Таким путем религиозный опыт распространяется среди людей, и не только среди современников путем собственно проповеди, но из поколения в поколение путем книг и устной передачи. Сообщенный таким образом опыт иногда укореняется и остается живым, иногда же ветшает и умирает. Если он остается жить, то модернисты считают это признаком истинности, так как они отождествляют истинность с жизненностью. Отсюда снова можно сделать вывод, что все существующие религии истинны.

Теперь, возлюбленные братья, у нас более чем достаточно материала для выяснения взгляда модернистов на отношение веры к науке, причём наукой они называют и историю. Прежде всего они утверждают, что объекты знания и веры совершенно различны и независимы, ибо вера направляется только на то, что наука признает для себя непознаваемым. Поэтому различны области их деятельности. Наука имеет дело с феноменами, до которых нет дела вере; напротив, вера направляется на божественное, совершенно не ведомое для науки. Отсюда вытекает, что между верой и наукой никогда не может быть столкновений. Если каждая остается в своей области, то они никогда не могут впасть в противоречие друг к другу. Они не согласятся с тем, что в природе бывают такие явления, которые имеют отношение и к вере, как, например, человеческая жизнь Иисуса Христа. Ибо, хотя эти явления и принадлежат к феноменам, но, поскольку они проникнуты жизнью веры и вышеуказанным способом преображены и искажены верой, они изъяты из чувственного мира и отнесены к миру божественному. Поэтому, на вопрос, действительно ли Христос совершал чудеса и пророчествовал, действительно ли Он воскрес и вознесся на небо, агностическая наука отвечает отрицательно, а вера утвердительно. Но из-за этого не возникает противоречия между ними. Ибо отрицательный ответ даёт философ, обращающийся к философам и рассматривающий Иисуса Христа исключительно с точки зрения исторической реальности, утвердительный же ответ даёт верующий, обращающийся к верующим и рассматривающий жизнь Христа, как вновь переживаемую верою и в вере.

Однако, большой ошибкой было бы заключить отсюда, что наука и вера нисколько не зависят друг от друга. Действительно, наука независима от веры, но вера подчинена науке и притом не в одном, а в трёх отношениях. Во-первых, нужно обратить внимание на то, что во всяком религиозном факте за исключением из него божественной реальности, полученной им от религиозного опыта, всё остальное, в особенности же религиозные формулы, относятся к области феноменов и, следовательно, подлежат ведению науки. Верующий может, если хочет, выходить за пределы мира, но поскольку он все же остается в мире, он волей-неволей, подчиняется законам, контролю и суждениям науки и истории. Во-вторых, хотя мы и сказали, что Бог является объектом одной только веры, но это относится только к реальности Бога, а не к идее Его. Ибо идея подчинена науке, поскольку последняя логическим, как говорят, путём возвышается до абсолютного и идеала. Поэтому философия или наука имеет право мыслить идею Бога, развивать её и исправлять, если к ней примешивается нечто чуждое. Отсюда правило модернистов, согласно которому религиозное развитие должно сообразовываться с развитием нравственным и умственным, а, следовательно, по выражению одного их учителя, подчиняться ему. В-третьих, наконец, человек не терпит в себе раздвоения; а потому для верующего возникает некоторая внутренняя потребность так согласовать веру с наукой, чтобы она ни в чем не противоречила общему научному представлению о мире. Таким образом, выходит, что наука совершенно независима от веры; напротив того вера, несмотря на признанную их разнородность, подчинена науке. Все это, возлюбленные братья, прямо противоречит тому, чему учил Наш Предшественник Пий IX: Во всём что касается религии, философия должна не господствовать, но служить, не предписывать чему следует верить, но с разумной покорностью усваивать, не исследовать глубины тайн Божьих, но благочестиво и смиренно чтить их⁹. Модернисты совершенно извращают дело, почему к ним и можно приложить то, что другой Наш Предшественник Григорий IX писал о некоторых богословах своего времени: Некоторые из вас, надутые точно меха тщеславием, тщатся невежественными новшествами нарушить границы, установленные святыми Отцами; они приспособляют смысл Священного Писания к философскому учению рационалистов, не для того, чтобы принести пользу слушателям, но только чтобы выставить напоказ своё знание... Соблазненные разнообразными и причудливыми учениями, они перемещают хвост и голову и подчиняют царицу служанке¹⁰.

Поведение модернистов, вполне сообразное с их учением, ещё более выясняет их взгляды. Если их послушать и почитать, то можно подумать, что они сами противоречат себе, что они не последовательны. Однако, всё это они делают сознательно и намеренно, следуя своему мнению об отдельности веры и знания. Вот почему некоторые страницы их книг таковы, что под ними подписался бы и католик; но переверните страницу - и подумаете, что её диктовал рационалист. Пишут они историю: нигде нет упоминаний о божестве Иисуса Христа, но с церковной кафедры они твердо его исповедуют. В историческом повествовании они не упоминают о Соборах и о Святых Отцах, но, преподавая катехизис, они с уважением на них ссылаются. Они различают даже два вида экзегезиса: богословский или пастырский и научный или исторический. Подобным же образом, рассуждая о философии, истории или критике и, исходя из того положения, что знание не зависит от веры, они, не боясь следовать по стопам Лютера¹¹, выказывают презрение к католическим наставникам. Святым Отцам, Вселенским Соборам и учительской власти Церкви. Если же их порицают за это, то они начинают жаловаться, что их лишают свободы. Исповедуя, наконец, что вера должна подчиняться знанию, они постоянно и открыто упрекают Церковь за то, что она упорно отказывается подчинять и приноравливать свои догматы к философским мнениям. Сами же они, отказавшись для этой цели от древнего богословия, пытаются ввести новое, которое во всём следует сумасбродствам философов.

Теперь, возлюбленные братья, модернист является пред нами как богослов. Вопрос этот обширен, но мы будем кратки. Дело идет о примирении веры с наукой и, конечно, через подчинение веры науке. Модернист-богослов заимствует принципы у модерниста-философа и применяет их к модернисту-верующему. Эти принципы суть: имманентность и символизм. Дело происходит очень просто. Философ утверждал, что принцип веры имманентен; верующий добавлял, что этот принцип есть Бог; богослов заключает: следовательно, Бог имманентен человеку. Это и есть богословская имманентность. Далее, философ установил, что всякое представление объекта веры есть только символ; верующий установил, что объектом веры является Бог в себе; отсюда богослов выводит: все представления божественной реальности суть только символы. Это богословский символизм. Далее, мы ясно увидим насколько эти заблуждения одно гибельнее другого. Скажем сначала о символизме. Во-первых, так как представления по отношению к объекту суть только символы его, то верующий, говорят они, должен остерегаться слишком привязываться к самой формуле, но пользоваться ею только для достижения абсолютной истины, которую формула в одно и то же время и раскрывает, и прикрывает, и которую она безуспешно старается выразить. Во-вторых, так как по отношению к субъекту представления являются орудиями, то верующий, прибавляют они, должен пользоваться этими формулами лишь до тех пор, пока они для него полезны; они даны ему для того, чтобы помогать его вере, а не для того, чтобы мешать ей; из социальных соображений, формулы, признанные общественной учительской властью выражающими общее религиозное сознание, должны пользоваться несокрушимым уважением, пока они этой властью не будут изменены. Что касается имманентности, то трудно установить, что на самом деле думают о ней модернисты, так как мнения их по этому поводу различны. Одни понимают имманентность в том смысле, что Бог более действует в человеке, чем сам человек; правильно понятое это мнение не заслуживает порицания. Другие понимают её в том смысле, что действие Бога есть то же самое, что и действие природы, и что первая причина, таким образом, совпадает со второй, чем уничтожается порядок сверхъестественный. Третьи, наконец, истолковывают ее так, что вызывают подозрение в пантеизме, что, конечно, более всего согласуются с остальным их учением.

С принципом имманентности они связывают еще принцип, который может быть назван перманентностью Божества. Перманентность так отличается от имманентности, как отличается опыт, полученный путем предания, от личного опыта. Поясним дело примером, касающимся Церкви и таинств. Нельзя верить, говорят они, что Церковь и таинства установлены самим Христом. Это противно агностицизму, который признает в Христе только человека, религиозное сознание которого, как и у всех других людей, сложилось постепенно: это противно закону имманентности, отвергающему такие внешние установления; противно также и закону развития, согласно которому для развития семени требуется время и ряд сопутствующих благоприятных обстоятельств; противно, наконец, истории, свидетельствующей, что таково в действительности было течение дела. Но всё же нужно утверждать, что посредственно и Церковь и таинства установлены Христом. Каким же образом? Они утверждают, что все христианские сознания некоторым образом уже содержаться в сознании Христа, как растения содержатся в семени и, как побеги живут жизнью семени, так можно сказать, что все христиане живут жизнью Христа. Но мы верим, что жизнь Христа божественна, следовательно, божественна и жизнь христиан. Если же с течением времени в этой жизни возникли Церковь и таинства, то справедливо утверждать, что они получили своё начало от Христа и божественны. Совершенно также доказывают они божественность Священного Писания и догматов. Этим, приблизительно, исчерпывается богословие модернистов. Запас, конечно, небольшой но слишком достаточный для тех, кто утверждает, что вера всегда должна повиноваться всем приказаниям науки. Всякому легко это приложить ко всему последующему.